* * *
Думая об этом, я попробовал подойти к вопросу несколько с другой стороны.
Наверное, никто не сможет взглянуть на чужой язык с такой объективностью, как человек, который владеет, как Ткаченко, многими языками. Из моих знакомых такой человек один – это доктор филологических наук Алексей Арзамазов, с которым мы даже однажды вместе написали книгу. Он знает больше двадцати языков: на неродном для него удмуртском пишет стихи и публицистику, по узбекскому сделал самоучитель, вышедший в столичном издательстве.
Я попросил его рассказать о марийском языке, который ближе всего к мерянскому. И не стал объяснять, для чего мне это хотелось.
– Он очень красивый. Он мягкий и мелодичный. Он сложен, потому что это язык древнего народа, древней культуры. Когда я учил его, я понимал, что это путь не только в мир удивительной марийской культуры, цивилизации, но и вообще в финно-угорские языки, с которыми он типологически соотносим, близок. И эти языки ведут нас дальше на восток, как бы мы ни хотели очертить, обозначить эту нашу вписанность в Европейский Север. Они агглютинативны, как и тюркские языки, а это очень важный принцип языкового сознания. Это такая своеобразная метафизическая матрица языка. (Агглютинация – совершенно иной, чем в русском языке, способ выразить в слове отношения числа, лица, падежа: к корню прикрепляется не одно универсальное окончание, которое всё это выражает, а по отдельности окончания, указывающие на принадлежность, падеж, число). Когда я читаю марийский текст, я понимаю, что это не просто текст. Он несёт некую сакральную информацию. Я не говорю, что, допустим, читаю текст молитвы или народной песни. Это язык в котором всё-таки таится культура глубинного внутреннего самоощущения и мировоззрения. Он обращён вовнутрь человека. Если говорить не научными, отвлечёнными понятиями, это язык серьёзности, погруженности в себя. Он прошёл длинный путь становления, потому в нём много каких-то тайн, ключей совершенно к другим мирам, дверям к другим культурам.
* * *
Что таил мерянский?
Какие ключи мы потеряли вместе с ним?
Чтобы тосковалось о потерянном – и не понять даже, о чём именно.
Чтобы ум мучительно дорисовывал слова, последний раз сорвавшиеся с губ полтысячелетия назад, прекрасные, добрые лица, безвозвратно взятые землёй? А, может, другое – забытые звуки откроют нам что-то вечное в нас и в мире, как детали фрески.
* * *
Книга Ткаченко кончается страницей, на которой всего три фразы – и это всё, что реально осталось в старых бумагах от далёкого мира, это – как осколки зеркала, которые каким-то чудом сохранили то, что отразили в последний момент.