В письмах Найт часто повторял, что молчание – самое комфортное для него состояние. Я наблюдал за тем, как он избегает смотреть в мою сторону. У него была очень бледная кожа, напоминавшая по цвету вареный картофель. Поникшие плечи, согнутая спина – вся поза говорила о готовности защищаться. Прошло около минуты.
Дольше я не выдержал:
– Постоянный стук и гул здесь, должно быть, почти невыносимы после леса?
Он быстро взглянул на меня – маленькая победа! – и снова отвел взгляд. Его маленькие глаза были светло-орехового цвета. Бровей почти не было. Мой вопрос повис в воздухе.
Затем Найт заговорил – по крайней мере, я увидел, как движутся его губы. Он держал трубку слишком низко, под подбородком. Последний раз он пользовался телефоном так давно, что уже забыл, как это делается. Я жестом показал ему, что трубку нужно держать выше. Он поднял ее ко рту и повторил:
– Это же тюрьма.
И снова погрузился в молчание.
У меня было столько вопросов к нему, но все они вдруг оказались не к месту – слишком наглые, слишком личные. Я задал самый нейтральный из них:
– В какое время года вам больше всего нравилось жить в лесу?
Найт выдержал паузу, явно стараясь сформулировать ответ.
– Я принимаю каждое время года таким, какое оно есть, – сказал он наконец. Его голос был глухим, каждое слово давалось с трудом – он говорил слишком аккуратно, неестественно растягивая слова, которые часто сливались между собой. Просто ряд звуков без ударений и долгие гласные, выдающие акцент восточного побережья Новой Англии.
Я задал более личный вопрос:
– Вы с кем-нибудь подружились в тюрьме?
– Нет.
Не следовало мне приезжать. Он явно не хотел со мной общаться, и мне стало некомфортно находиться в этом месте. Но на посещение отводился целый час, и я решил остаться. Устроился на стуле поудобнее, ощущая каждый свой жест, выражение лица, дыхание. Лампы в комнате мигали, часть штукатурки на потолке отсутствовала. Сквозь поцарапанное окно я заметил, как правая нога Найта быстро покачивалась. Пол комнаты со стороны посетителя был покрыт красным ковролином, со стороны заключенного – синим.
В одном из писем он говорил, что общение с людьми «вызывает у него мурашки», и он действительно стал потирать предплечья. На его правом запястье, усыпанном морщинами, была большая расплывчатая родинка. Несколько одиноких волосинок на макушке покачивались, словно танцующие змеи. На одной из стен я заметил надпись, сделанную черной ручкой: «Выпустите меня!» – и нацарапанные на двери цифры 187 – полицейский код, означающий убийство.
Мое терпение было вознаграждено. Для начала Найт перестал дрыгать ногой. Потом перестал потирать руки. Похоже, он привык к новой обстановке и начал понемногу оживать.