И снова «Да здравствует Император!»
После отречения Наполеона Ней, как и все другие маршалы (за исключением Даву), присягнул на верность королю Людовику XVIII. Но, в отличие от других наполеоновских военачальников, которым пришлось приспосабливаться к новым условиям и выпрашивать милости у возвратившейся на престол династии Бурбонов, он вскоре получил высокую должность командующего военным округом в Безансоне, а также был удостоен высшей государственной награды – ордена св. Людовика и звания пэра Франции. Все это еще больше повысило и без того высокий социальный статус маршала.
Некоторые исследователи считают, что причиной такого возвышения бывшего верного слуги «корсиканского бродяги» стало активное проявление им верноподданнических чувств по отношению к новому монарху и не устают упрекать его за это. К примеру, французский писатель Анри Вельшингер пишет о странном поведении маршала: «Он завоевал достаточно славы. Стал герцогом Эльхингенским, князем Московским, „храбрейшим из храбрых“; он не нуждался в том, чтобы послушно следовать за новым режимом для получения начальства над королевской легкой кавалерией и драгунами, креста ордена св. Людовика и титула пэра Франции. Нет, он не нуждался в этих почестях. Меж тем, он действовал так, как если бы в этом нуждался».
Еще больше их удивляет резко негативное отношение Нея к своему прежнему покровителю – Наполеону. Британец Р. Делдерфилд пытается объяснить его усталостью маршала от бесконечных войн. «Поведение Нея в это время крайне озадачивало друзей герцога Эльхингенского. Он был настолько резок в своих высказываниях о Наполеоне и причинах его падения, что его можно было бы принять даже за защитника дела Бурбонов, если бы он не критиковал их столь же открыто. Он никогда не понимал побуждений политиков, и его загадочное поведение было просто следствием двадцатидвухлетней войны, завершенной двумя кампаниями, после которых человек, менее крепкий физически, был бы отправлен в госпиталь с нервным истощением. Американцы времен Второй мировой войны сочли бы его жертвой „военной усталости“, а англичане времен Первой – просто жертвой контузии. Он разъезжал по окрестностям Парижа и провинциям, ворча и жалуясь, иногда сравнивая императора с его наследником, причем сравнение оказывалось не в пользу последнего».
Между тем вся эта сумятица чувств и метания прославленного маршала неудивительны. С одной стороны, за более чем двадцатилетнее служение республике он успел разочароваться в правлении Наполеона. Но и королевская власть не внушала надежды на воцарение в стране справедливости, равенства и братства. «Месяцы шли, – пишет с сожалением Делдерфилд, – а признаков умиротворения в стране, управляемой старым подагриком Людовиком, не наблюдалось. Наоборот, она поднимала голос протеста против каждого эдикта, исходящего из Тюильри. И громче всего этот голос прозвучал, когда военный министр Сульт попытался провести в жизнь декрет об изгнании из Парижа некоторых наполеоновских офицеров». Даже недавний враг Франции, английский полководец Веллингтон, немало способствовавший возвращению династии Бурбонов, с прискорбием отмечал: «Король, несмотря на свои превосходные качества, к сожалению, отверг любовь народа, окружив себя министрами, которые стремились только к тому, чтобы возродить старую ненависть и враждебность».