Кельнер принес коньяк.
— Дамы уже выбрали?
— Одну минутку!
Кельнер отошел. Дама подняла свою рюмку, ободряюще улыбнулась девушке. Та неуверенно взяла коньяк, пригубила раз-другой и вдруг судорожно, неловко опрокинула в себя. Хватая ртом воздух, пыталась преодолеть спазм гортани, потом, глубоко вздохнув, расслабилась, опустила вскинутый вверх подбородок и опять на миг застыла, уткнувшись взглядом в часы на стене, вернее, в белую стену, на которую были нанесены двенадцать черных черточек и сорок восемь черных точек, а посередине по кругу двигались две черные стрелки. «Осталось каких-нибудь десять минут, но я могу еще успеть пробежать вдоль поезда и заглянуть в каждое купе, — думала девушка. — Если я не скажу ей сейчас, будет поздно». И она сказала:
— Мне надо… надо вам кое-что рассказать… — но, ошеломленная собственной смелостью, сразу же сбилась, и за этими первыми, с трудом давшимися ей словами последовало настолько невнятное, настолько похожее на жалобный плач бормотанье, что дама осторожно остановила ее:
— Давайте все-таки сначала спокойно поедим! После хорошего ужина и говорить легче, это ведь неоспоримо. Выбирайте, не стесняйтесь! Выбирайте, что вам по вкусу!
И она пододвинула к девушке, вперившей глаза в стол, развернутую карту.
— Телячий шницель с салатом хотите?
Девушка чуть заметно кивнула, с тупой, бессмысленной, ничему не внемлющей покорностью человека, которому объявляют смертный приговор.
— Или, может, лучше фаршированный перец с рисом?.. А вот еще один деликатес — рагу с pommes frites[1].
И когда девушка опять механически кивнула, дама подозвала кельнера и заказала две порции рагу с pommes frites и графинчик вина, а для девушки еще одну рюмку коньяку. Она бы охотно сказала своей гостье что-нибудь ободряющее, но слова, приходившие ей на ум, едва она собиралась их произнести, оказывались избитыми и пошлыми, поэтому она тоже молчала. Снаружи, за окном, локомотивы лениво выплевывали в сырой сумрак клочья вязкого дыма, одинокие огни — зеленые, красные, синие, белые — расплывались в туманной мгле.
Кельнер принес коньяк — девушка к нему не притронулась. Зал ресторана постепенно заполнялся людьми — это были в основном пассажиры, отъезжавшие ночными поездами и зашедшие сюда поужинать, но многие приехали из города специально в ресторан. Громкоговоритель выкликал поезда — служащий вокзального радиоузла с хрипотцой, чеканя слова, объявлял рабочие поезда в ближние пригороды. И вдруг: «Скорый поезд с вагоном прямого сообщения до Гавра». Девушка услышала это объявление со всем его хрипом и треском, она уставилась неподвижным взглядом в белую стену с черточками, точками и стрелками, будто в ее власти было остановить время; она понимала, что осталась последняя, самая последняя возможность, но продолжала молчать, словно рот ей замкнула какая-то непомерная вина; она еще не разумела, но чувствовала с уверенностью, превосходящей всякое разумение, что всю ее энергию поглотила не самая просьба, с которой она каких-нибудь полчаса назад обратилась к незнакомой даме, а жалкая неправдоподобность этой просьбы — вот что высосало до дна сосуд ее воли, который еще недавно казался ей неисчерпаемым. Кельнер принес кушанья, налил вина в бокалы.