Ночь была скомканной, как несвежая простыня. Ей с ним не было плохо, но и прежней легкости взаимного проникновения как не бывало. Не хватало какой-то очень важной детали, одного штриха, как будто музыкант, играя в ресторане чью-то любимую песню на заказ, внезапно остановился и не сыграл окончание. Ее мужчина этого не заметил. Он заснул, повернувшись к ней лицом, так что свет луны падал через окно и ложился благородным серебряным оттенком на седину его бороды.
Она смотрела на него и думала о том, что от любви до ненависти один шаг. И что в его случае ненависть – это форма созависимости. Он хотел страдать вместе с дорогим ему человеком, подчиняясь инстинктам, а не разуму и логике. И все, что он написал, прочитал и создал, ненависть смывала с файлов его сознания, оставляя лишь злобные животные инстинкты. Есенин, литература, поэзия, физика. Все это больше не имело значения.
Сегодня он готов ненавидеть хохлов только потому, что их ненавидит его сын. Но пройдет время, и он так же будет ненавидеть пиндосов, чухонцев, чурок. Если с ненавистью смотреть на мир, то даже улыбка любимого человека может показаться гримасой дикаря. Она ведь чурка, так? С раскосыми монголоидными глазами? Чем она лучше хохлов? Или, может быть, хуже, какая разница?
Рядом с ней лежал пятидесятилетний мужчина и тихо, довольно посапывал во сне.
Она неуловимыми бесшумными движениями собрала вещи и, прикрыв за собой дверь, спустилась на улицу. Вскинула руку перед одиноким «запорожцем» и через час была в зале вылета аэропорта. Прямого самолета в Астану не было, ей пришлось купить билет до Алматы. «Ну ничего, даже так все-таки быстрее, чем поездом», – мысленно сказала она себе и выключила мобильный телефон.
Поле тянулось до самого горизонта и медленно волновалось рядами золотых колосков, повинуясь малейшему дуновению ветра. Небо было чистым и безоблачным.
Он давно заметил, что синева небес в этих краях бывает разной. На рассвете насыщенной, густой. Днем белесой, как лазурный шелк, выцветший на солнце. А перед самыми сумерками небосвод – ему казалось – блестел в лучах заходящего светила, как поверхность авто модного цвета «синий металлик».
Машины он не любил. Хотя какое-то время ему пришлось поработать таксистом. Надо было заработать деньги, и как можно быстрее. Зато он любил комбайны. Ему снилось, как дед протягивает ему, подростку, руку и помогает взобраться в кабину комбайна. «Ну что, Толя, полетели?» – говорит седой бородач, улыбаясь. «Почему это полетели?» – переспрашивает Толя, а дед вместо ответа хитро улыбается и выводит комбайн в поле. Золотое море качает огромную махину на своих волнах, и дед, как взаправдашний капитан, крутит огромный штурвал комбайна. Редкие облака белеют, как нарисованные эмалью на фоне утренней синевы. Дед говорит: «Смотри» – и тянет руль комбайна на себя. Руль медленно поддается, и вот комбайн отрывается от пшеничной волны и поднимается вверх. Ух ты! У Толика захватывает дух от резкой перегрузки. Взгляд с трудом охватывает золотое море пшеницы. Оно в дальней дали смыкается с горизонтом, но чем быстрее туда летит комбайн-самолет, ведомый дедом, тем дальше отодвигается лазурный небосклон. Колючий и терпкий запах убранной пшеницы заливает все вокруг, поднимая настроение, добавляя сил. Дед подмигивает Толику: «Хочешь, научу на этой штуке летать?» И, завороженный, Толик лишь кивает в ответ. Он хочет быть комбайнером. А дед, посадив комбайн возле крыльца старой побеленной хаты, подталкивает его вперед, к дверям. Из дверей выходит бабушка и выносит глиняный кувшин с молоком цвета эмалевых облаков. И пахнет от кувшина травами.