Правда, при выписке Толе рассказали о перечне ограничений. Нельзя делать резких движений рукой. Нельзя носить тяжелые предметы. Нельзя давать руке серьезные нагрузки, даже после того, как костная ткань нарастет на металле титанового штифта и шурупов. В общем, ограничения во всем. И он поехал в Киев.
А в Киеве расслабленный народ не заметил, как началась война. Нормальный среднестатистический человек войны, ясное дело, не хочет. Киев – город среднего класса. Средний класс в массе своей готов жить в новой стране, а умирать не готов, и поэтому с начала войны так не хватало людей в армии. Толя видел, как самые лучшие и честные люди уходили на фронт. Хотя и фронта тогда не было. Восток загорался гневным пламенем дикого протеста против всего украинского. «Донбасс никто не ставил на колени! Донбасс порожняк не гонит!» Он терпеть не мог все эти милые местные прибаутки. Он помнил, что восемь поколений его предков жили на этой земле и говорили на певучем языке тогда, когда не было здесь шахт и заводов и когда еще не огораживали солдаты в островерхих буденовках села, отбирая до последнего зерна все, что хранили его прадеды в амбарах. Синее небо и золотое поле. Его сердце кровоточило и болело гораздо сильнее железной руки.
Он жил в палатке на Майдане, который изменился до неузнаваемости. Его прекраснодушные товарищи отправились на восток, с оружием и безоружными, и до него доносились рассказы об их подвигах и потерях, а люди в камуфляже вокруг него были незнакомыми. Они громко кричали лозунги о смене страны, но могли изменить собственное сознание лишь при помощи водки. Потом бродили по площади, выясняя отношения друг с другом, с милицией и со случайными прохожими. Ни одного их этих «героев революции» не было на Майдане в момент расстрела, в этом Толя мог бы поклясться. Он понимал, что результатами революции часто пользуются негодяи, но не думал, что они так скоро появятся. И вот он решил отправиться к тем, кого хорошо знал. К своим товарищам. На фронт. Толя знал, что там, под огнем, ежедневно рискуя получить сепаратистскую пулю, он будет на своем месте. Брезент палатки давно уже пах не костром, а миазмами алкогольного дыхания и нестиранного белья. А как же рука? А рука уже двигалась. Толя даже поднимал кое-какие тяжести и делал зарядку, так что мышцы, закрепившиеся за титановую пластину, понемногу набирали силу. На востоке был его дом. Его поля.
Они превратились в поля сражений. Спираль войны раскручивалась, виток за витком, поднимая все выше и выше градус страдания. Толя шел к себе, на родину, на восток. Но чем ближе он подходил к дому, тем дальше дом отодвигался от него.