Все вместе свидетельства обвинения не производили должного впечатления.
В конце моего первого доклада Мерсье спросил, как, на мой взгляд, выглядит обвинение, я в ответ начал мычать и мямлить.
– Послушайте, майор, – мягко проговорил он, – прошу вас, ваше откровенное мнение… Я для этого вас и позвал.
– Министр, если вы хотите услышать мое откровенное мнение, то все предъявленные обвинения выглядят неконкретными. Мы продемонстрировали, что Дрейфус мог быть предателем, но не доказали этого.
Мерсье закряхтел, однако говорить ничего не стал. Но на следующий день, когда я пришел в здание суда к началу следующих слушаний, меня ждал Анри.
– Я слышал, вы сказали министру, что наши обвинения неубедительны.
– А вы считаете иначе?
– Да, считаю.
– Послушайте, майор, давайте без обид. Не хотите со мной? – Я предложил Анри сигарету, тот нехотя ее взял. Я чиркнул спичкой, дал прикурить ему первому. – Я не говорил, что они неубедительны, только что они недостаточно конкретны.
– Бог ты мой, – сказал Анри, раздраженно выдыхая струйку дыма, – вам легко так говорить. Если бы вы только знали, сколько у нас конкретных свидетельств против этой свиньи. У нас есть даже письмо от офицера иностранной разведки, которым тот идентифицирует предателя… Вы можете себе это представить?
– Так предъявите его.
– Но как? Мы таким образом выдадим наш самый засекреченный источник. Это принесет больше ущерба, чем уже принес Дрейфус.
– Даже притом что слушания закрытые?
– Не будьте таким наивным, Пикар! Все слова, сказанные в этом зале, в один прекрасный день утекут в прессу.
– Тогда я не знаю, что вам предложить.
Анри сделал глубокую затяжку.
– А если я, – начал он, оглядываясь, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, – приду в суд и опишу некоторые из улик, имеющихся у нас в деле?
– Но вы уже дали показания.
– Разве меня нельзя вызвать еще раз?
– На каком основании?
– Не могли бы вы предложить это полковнику Морелю?
– Какие я ему предъявлю основания? – удивился я.
– Не знаю. Думаю, мы могли бы изобрести что-нибудь.
– Мой дорогой Анри, я здесь присутствую в качестве наблюдателя и не имею права вмешиваться.
– Отлично, – горько сказал Анри. Он в последний раз затянулся сигаретой, потом бросил ее на плиточный пол, погасил носком туфли. – Я сделаю это сам.
На второе утро перед судом проходили офицеры Генерального штаба. Они выстроились в очередь, чтобы бросать оскорбительные слова в лицо своему бывшему товарищу. Они говорили о нем как о человеке, который рыскал в их столах, отказывался дружить с ними и всегда вел себя так, будто интеллектуально стоял выше их. Один из офицеров заявил, будто Дрейфус сказал ему, что ему все равно, оккупирован Эльзас или нет, потому что он еврей, а у евреев нет свой страны, и они безразличны к изменениям границ. На протяжении всего этого лицо Дрейфуса оставалось бесстрастным. Со стороны можно было подумать, что он глух или просто не слушает их. Но время от времени он поднимал руку, давая знать, что хочет высказаться. И тогда своим голосом, лишенным всяких интонаций, Дрейфус спокойно поправлял выступавшего: это свидетельство не отвечает действительности, потому что в то время его не было в департаменте; это заявление ошибочно, потому что он никогда не был знаком с названным господином. В нем, казалось, отсутствует всякая злость. Дрейфус действовал как автомат. Несколько офицеров высказались в его защиту. Мой старый друг Мерсье-Милон назвал его преданным и честным солдатом. Капитан Токанн, который посещал мои лекции по топографии вместе с Дрейфусом, сказал, что тот «не способен на преступление».