— Ещё бы! Я над вашими «Девахами» со смеху подыхал!
— Вот вам и суд потомства! Пишешь серьёзную вещь, а они над тобой смеются… Ну-ну… — похлопал он меня по плечу. — Все мы когда-то были такими! Так, говоришь, жизнь бьёт ключом? Что ж — как и подобает молодому человеку. Чем занимаемся, если не секрет? У молодых ведь всегда секреты.
— Никаких секретов, Филипп Петрович! По совету отеси, — нарочно ввернул я, — веду растительное существование!
— По совету кого?
— Отеси — к которому вы на именины прибыли.
— А-а… И как это понимать? На подножный корм, что ли, перешёл?
— Не-э!.. Загораю, купаюсь, ем, сплю. Раза полтора был на рыбалке, два с половиной — на охоте. На рыбалке с тоски чуть было не помер. Сидишь — и, как Ванёк, пялишься на поплавок. А охота сами знаете, какая она теперь. Нет, эти занятия не по мне.
— По-твоему, лучше книжки читать?
— По крайней мере, интереснее.
— Понятно. Учёба как?
— Взял академический.
— Ясно.
Все направились в дом, а я полетел к Елене Сергеевне.
Выслушав приглашение, она растерянно на меня глянула и спросила, что, может, лучше не ходить.
— Да почему?
— Там будут все свои, а я кто?
— Вы нам тоже не чужая. Собирайтесь.
— Не знаю даже… неудобно как-то…
— Неудобно спать на потолке.
— Потому что одеяло спадает — знаю, ты уже говорил.
— Вот и собирайтесь, а я подожду.
Она сказала, ждать не надо, оденется и придёт сама.
Когда я поднялся в мансарду, между писателями шла оживлённая беседа. Женщины ещё возились на кухне.
— Вся наша беда в том, — похаживая с заложенными за спину руками, говорил Филипп Петрович, — что мы утратили критерии оценки и от этого разучились понимать жизнь. Подчас в очевидном не видим смысла.
— Это смотря что считать смыслом, — возразил Лапаев, не отрываясь от обычного во время посещения нашего дома занятия — изучения новых переплётов на книжной полке, занимавшей всю стену мансарды. — Блажен, кто верует.
— Тоже мне сказанул, — усмехнулся отец. — Идиотизма у них не меньше нашего.
— Да разве в этом дело, Алексей?
— А в чём, Филипп Петрович? Идиотизм — это же апофеоз русской государственности! На Западе он, по крайней мере, ограничен законом, у нас — до сего дня сам себе закон. И вы об этом не хуже меня знаете.
— Знаю, — отмахнулся Филипп Петрович. — Да говорю не о том. Цивилизации наши покоятся на одном и том же фундаменте — вот что я имею ввиду. Поинтересуйся «Историей русской словесности» Степана Шевырёва. Был такой в прошлом веке профессор Петербургского университета. В книгохране книги с курсом его лекций имеются. Рекомендую.
— Там и «Ведьмы и ведовство» Сперанского имеются и что?