Она видела только Шурку. Тоненькая, Шурка, оказавшаяся рядом с Глебом, послушно клонилась к нему.
— И, мне думается, много стихов тоже нельзя. Да, так я полагаю. Вечер должен быть камерным. А ты, Дашенька, занимайся архитектурой, строй свои домики, кажется, им ты посвятила свою молодую жизнь? Больше тебя ничего тронуть не может, Вот и давай: играй в свои игрушки, — медленно и звонко говорил Глеб.
Это хорошо, что он так! Это хорошо, что он чужой. К чёрту его! Он жестокий. Это из-за него она была жестока с Костей в Торопе.
— Ты — мне — войну? — всё-таки заорала она зажмурившись. — Мои занятия тебе не нравятся? А мне, думаешь, всё в тебе нравится? Нет, я тебе всё скажу! — Не глядя на него, рукой отодвинула от него неподатливую Шурку. — Всё скажу! Не по-твоему выходит… Ты в свою раковину изволишь впускать немногих — избранных! Остальным кукиш?! Остальных презираешь? Кто разрешил тебе судить? Вообще кто и каким избранным даёт право судить? Зачем ты всегда всем мешаешь жить? А? Мне не нравится, как ты читаешь стихи, — кричала Даша. — Не нравится, как ты вещаешь, словно ты полубог. Не нравится, как ты смотришь на всех сверху вниз. Мне, понимаешь, мне не нравится, как ты судишь об искусстве и о жизни. Для тебя важно: поёт или не поёт строка, сливаются или рвутся звуки «р», «л», «и»… А смысл тебе не важен, ты его не понимаешь, ты толстокожий. Но я тебя не сужу. — Голос сорвался, она заговорила тонко, противно: — Пусть Генка не умеет читать, как ты. Но он прочтёт волнуясь. Ты, ты… — Даша, наконец, взглянула на него и, как от пощёчины, отшатнулась.
Глеб, отодвинув снова прижавшуюся к нему Шурку, не замечая никого, шептал:
— Говори, ну, говори, пожалуйста, говори!
Вытянув вперёд руки, Даша выбежала из класса — мимо ничего не понявших ребят.
Стоит ли былое вспоминать.
Звать его в дорогу, в дальний путь?
Всё равно упавших не поднять,
Всё равно ушедших не вернуть, —
кричал ей вслед Олег.
Ребята отвернулись от Глеба и орали, перебивая друг друга.
Приближалась весна, а с ней вместе и конец целой эпохи моей жизни. Чувство конца во мне всё больше укоренялось. Ну, уйдут эти дети, как уходили многие, придут другие — успокаивала я себя. Другие? Других я не полюблю.
Как это Геннадий сформулировал тогда: «Несложившаяся личная жизнь»? А ведь верно — несложившаяся.
Рушится всё одновременно: семья и надежда вырастить счастливых людей. Ради ребят бросала мужа на целые месяцы одного. А несчастны все: и мы с мужем, и Глеб, и Шура, и Даша, и Геннадий, и Костя.
Наверное, в этом моя вина. Буду учить других просто литературе, не бередя души. Литература — такая же наука, как физика, со сложными законами.