Мадам Рувр притворяется, что ничего не замечает. За фаршированным крабом она заводит разговор о путешествиях. Вильбер в восторге — он поездил по миру не меньше моего. Я позволяю втянуть себя в разговор и не жалею об этом. Мною овладевает новое ощущение — приятное и одновременно болезненное, так бывает, когда пытаешься размять «заржавевшие» мышцы.
— Вы бывали в Норвегии? — спрашивает она.
— Только на побережье.
— Почему так?
— Мсье Эрбуаз торговал обломками, — едко замечает Вильбер.
Мадам Рувр посылает мне удивленный взгляд. У нее серо-голубые, широко расставленные глаза с едва заметными морщинками у внешних уголков, которые не может скрыть даже умело наложенный тональный крем.
— Вы продавали обломки?
Интересно, зачем Вильбер выбрал столь уничижительное определение? Я торопливо пускаюсь в объяснения, так, словно речь идет о каком-то презренном ремесле.
— Не продавал. Моя компания покупала потерпевшие кораблекрушение корабли, те, что не подлежали восстановлению. Мы их разбирали и извлекали ценные металлы. Если хотите, я торговал ломом. Через мои руки проходило все, что больше не могло плавать.
— Очень увлекательно!
— Как посмотреть, — вмешивается Вильбер; его раздражает, что я завладел вниманием дамы.
Жонкьер достает из футляра длинную голландскую сигару, аккуратно отрезает кончик, закуривает. Я готов поклясться, что он совершенно сознательно ведет себя так, как если бы сидел за столом в полном одиночестве.
— У меня есть альбом фотографий, — говорю я. — Могу вам показать, если хотите, но хочу сразу предупредить: некоторые весьма драматичны.
— Бойня, — со злым смешком замечает Вильбер. — Оссуарий погибших кораблей.
— Не слушайте этого человека, он все видит в мрачном свете, хотя не могу не признать, что при виде расколовшихся надвое, наполовину затонувших судов с проржавевшими бортами в ракушках я часто испытывал стеснение в груди.
Я был в ударе и по опыту прошлой жизни хорошо знал, что сюжет о погибших кораблях — самый что ни на есть выгодный, способный тронуть сердца самых красивых женщин.
Всех — но не Арлетт! Ей не было дела до обломков кораблей. В отличие от других. Мадам Рувр проявила интерес, и я, как старый лицемер, каковым — увы! — все еще остаюсь, рассказал несколько «ударных» увлекательных эпизодов. Жонкьер удалился, не удостоив нас даже кивком, раздосадованный Вильбер продержался дольше, но в конце концов ушел и он, извинившись, что оставляет нас одних. Беседа приобрела не сказать что более интимный, но личный характер. В начале вечера мы общались как постояльцы отеля, ненадолго сблизившиеся волей случая. Я осознавал — как, впрочем, и она, — что мы оказались в этой столовой, в этом доме навсегда. Мое «навсегда» будет коротким — если я не отступлюсь от своих намерений. А что станется с ней? Она все еще выглядит так молодо! Именно поэтому я расспрашивал ее максимально учтиво и сдержанно, давая понять, что мы — спутники и наш интерес к ней самая что ни на есть нормальная вещь на свете. Мадам Рувр рассказала, что они с мужем жили в Париже, но там стало почти невозможно найти надежных слуг.