«Надеюсь, погода будет хорошей».
И это говорят люди, которые настоящую погоду в жизни видели только на видео с эффектом присутствия.
Или: «Надеюсь, там интересная фауна».
И это притом что они в жизни из всех животных видели только Скампуса и Бампуса, котов с Дельты. Десять тысяч замороженных коровьих и овечьих эмбрионов не считаются.
Или: «Надеюсь, туземцы окажутся дружелюбными».
Это всегда говорилось с усмешкой, потому что никаких туземцев, судя по показаниям зондов, там быть не должно.
Все на что-то надеялись, говорили о новой жизни и обо всем, чего они хотели от нее получить. Свежий воздух, что бы это ни значило. Настоящую гравитацию вместо искусственной, которая иногда отключалась (и никто не желал признаться, что, когда она отключается, это весело). Говорили о просторах, которые мы увидим, новых людях, с которыми познакомимся, когда разбудим их, совершенно не вспоминая о том, что произошло с первыми поселенцами, в полной уверенности, что мы оснащены настолько лучше их, что с нами ничего плохого произойти не может.
Столько надежды, а я стою на краю и вглядываюсь во тьму.
Я первой увидела ее наступление, первой поприветствовала ее, когда мы узнали, какова она.
Но вдруг?
– Ты боишься потому, что надеяться – это страшно? – спросил папа.
Я ошарашенно посмотрела на него:
– Ты тоже так думаешь.
Он с любовью улыбнулся мне:
– Надеяться страшно, Виола. Никто не хочет себе в этом признаться, но это так.
Я чувствовала, как на глаза снова наворачиваются слезы.
– Тогда как ты это выносишь? Как у тебя получается даже думать об этом? Кажется, надеяться так опасно, что меня накажут даже за одну мысль о том, что я этого заслуживаю.
Он легонько дотронулся до моей руки:
– Потому что без надежды жизнь еще страшней, Виола.
Я снова сглотнула слезы:
– Так ты говоришь, я могу только выбрать то, что будет пугать меня всю оставшуюся жизнь?
Он засмеялся и распростер руки:
– Ну наконец-то ты улыбнулась.
И он обнял меня.
Я ему позволила.
Но внутри меня по-прежнему остался страх, который я не могла распознать. Страх с надеждой или страх без нее.
* * *
На то, чтобы расстегнуть ремень, требуется целая вечность. Это трудно сделать, когда висишь вниз головой. Когда он наконец расстегивается, я падаю с кресла, соскальзывая по стене кабины, которая, кажется, сложилась вдвое.
– Мам? – говорю я, подбираясь к ней.
Она лежит лицом вниз на том, что раньше считалось потолком, а ноги ее вывернуты так, что я не могу на них смотреть…
– Виола? – снова говорит она.
– Я здесь, мам.
Я убираю вещи, которыми она завалена, разные папки, планшеты, разбившиеся, когда мы начали переворачиваться, осколки, на которые раскололось все, что не было надежно закреплено на своих местах…