Эсех с презрением отмахнулся:
— А тебе какая разница? Этому какая разница?
— Этого зовут Нюргун. Худо ему, понимаешь?
— Худо ему! — передразнил меня Эсех. — Худорба!
— Да, худо. Каждый день на счету.
— Худо? Так худо, что невтерпёж?! Несите в лес, в чащу. Пусть замерзнет, бесполезный! Здесь куют, а не лечат. Боотуров куют, ясно? Я первый!
Для убедительности мальчишка еще раз цыкнул слюной сквозь зубы. Вязкий комок шмякнулся на песок аккурат между двумя тенями. Одна черным языком протянулась ко мне, другая к мастеру Кытаю. А вот и третья, у ног Уота притаилась.
Эсех отбрасывал три тени[53], словно на него светили три солнца.
— Мой брат первый! Кэр-буу!
— Эй, парень! На себя посмотри! Ты же здоровей здорового!
Кровь ударила в лицо, как если бы я нагло врал Эсеху. Мне было стыдно. Мне было стыдно. Мне было очень стыдно. Я, боотур из солнечных айыы, распинаюсь перед дрянным щенком-адьяраем! Упрашиваю, уламываю. К горлу подкатила лютая злоба. На себя, на Эсеха, на Уота, на кузнеца. Ведь мог же приказать, копчёный! Кто здесь хозяин?! Я с усилием сглотнул, загоняя злобу обратно в живот. Стыдно? Стыд глаза не выест.
— Неужели ты больного вперед не пропустишь?
— Конечно, не пропущу. А ты что думал? Что я дурак?!
— Эсех — первый! Дьэ-буо! Эсех — лучший!
— Первый.
Вот уж точно — первый. Вернее, первое. Первое слово, какое произнес Нюргун с момента приезда в Кузню. Все уставились на моего брата, будто он выскочил нагишом из дымящейся ямы.
— Первый, — Нюргун для верности указал на Эсеха. — Он — первый.
— Вот! — гаркнул Уот.
И сразу усох:
— Молодец! Хорошо сказал!
— Он первый.
— Уважаю!
Слово прозвучало. Спорить дальше, умолять, просить — только лицо терять.
— День продержимся, — жаркий шепот кузнеца обжег мне ухо. — Я сегодня этого перекую, а завтра — твоего. Нашего! Я старуху кликну, ему поесть надо. Еще штуку одну… Я сделаю!
Он говорил, говорил, говорил. Он никак не мог остановиться. А я уже не слушал кузнеца. Эсех! Что с тобой, парень? Все ведь вышло, как ты хотел! Почему же ты бесишься? Кулаки сжал, аж костяшки побелели. Глаза — пара вареных яиц. Если яйцо сварить, птенцов не дождешься. Но из глазниц Эсеха летела целая стая клювастых илбисов, духов войны. Текла ненависть: кипящая смола, стылая вода. Жарче огненной реки в Елю-Чёркёчёх, холодней железа в зимней ночи — достань у Эсеха Харбыра сил, и ненависть эта сожгла бы Нюргуна дотла, заморозила бы насмерть.
Троица теней пришла в движение.
Тени дергались, пытаясь оторваться от ног хозяина. Одна сумела, справилась, оторвалась; змеей — нет, пустой змеиной кожей! — скользнула по песку. Добравшись до саней с Нюргуном, блудная тень встала на ноги. Плоский, темный, едва различимый в свете дня Эсех-тень неприятно напомнил мне людей-теней, работавших в Кузне подмастерьями. Родичи? Тень-мальчишка бесстыже сдернула штаны, тень-струя оросила полозья. Мне почудилось журчание, в ноздри ударил резкий запах мочи. Настоящий Эсех дерзко осклабился: что, боотур? Вот он я, стою в сторонке. Крик подымешь? Заругаешься? В драку полезешь? Валяй! Уот любимого братца в обиду не даст, а он тебя сильнее.