Подмигнув Нине Прокопенко, отчего та густо зарделась, Шахоткин вскинул руки как бы с платочком и плавным поворотом, пританцовывая, выплыл из кабинета. Все, кто был на совещании, захохотали, начали подтрунивать над бедной Ниной, вконец смутили девку, и Ивану Емельяновичу пришлось призвать к порядку.
После совещания Иван Емельянович заехал на птичник и поразился — работа разворачивалась широким фронтом: заделывали щели между панелями и в кровле, стеклили фрамуги, устанавливали клетки, тянули провода от распределительных шкафов к щитам автоматики. Небольшой ковшовый экскаватор расчищал траншею для системы пометоудаления. Двое рабочих гнули трубы водопровода; тут же тарахтел сварочный агрегат — подгоняли вентиляционные короба. Шахоткин укатил, как сказали рабочие, «в сторону моря». Удивительное дело: те же самые люди, еще неделю назад лениво копошившиеся на «замерзающей» стройке, теперь работали ловко и шустро, как будто их кто-то подгонял. Никакого секрета тут, конечно, не было: бригадир, руководивший работами, сказал Ивану Емельяновичу, что Шахоткин изыскал «аккорд» — сумел оформить завершение птичника за счет каких-то других объектов и при подписании акта приемки им выплатят сразу всю сумму — десять тысяч...
Странная личность этот Шахоткин: две недели назад примчался в Камышинку, отвел Ивана Емельяновича в уголок, шепотом попросил в долг полторы тысячи — срочно позарез! Иван Емельянович уже не раз слышал от других об этих его просьбах в долг без отдачи и решительно отказал, дескать, нет, и все тут. Шахоткин с ласковой улыбкой погладил его по плечу, уехал, а вскоре строители, как один, дружно снялись с птичника и двинули в сторону райцентра. Никому, даже своей Татьяне, Иван Емельянович не рассказывал о просьбе Шахоткина — жене не стал говорить, чтобы лишний раз не волновать. Теперь, вспомнив, он улыбнулся: как причудливо связаны между собой люди, в какой паутине взаимных долгов, обязательств, симпатий и антипатий живут! И если не учитывать этой невидимой, но прочной сетки, ни за что не понять и не изменить сложившуюся систему...
Среди тьмы дел, которые надо было провернуть сегодня, не значилось поездки в райцентр, но, побывав на птичнике и убедившись, что теперь Шахоткин не обманет, Иван Емельянович вдруг как-то затосковал, захандрил и, отменив все запланированные дела, сел в машину, поехал в райцентр, к жене...
Он с грустью думал по дороге, что за последние полгода Таня уже третий раз оказывается в больнице. Сначала думали, что-то с рукой — ныла лопатка, вся левая половина, не могла поднять руку. Обратилась к хирургу, но тот направил к терапевту. Зачем-то сделали кардиограмму и тут же положили в больницу. Целый месяц промаялась в палате — делали уколы, давали какие-то пилюльки, держали на диете. Месяц после этого чувствовала себя хорошо, снова заговорила о прежней своей работе — плановиком в контору. Но Иван Емельянович был категорически против: тогда пришлось бы ликвидировать корову, поросенка и кур, а личное хозяйство, как он считал, должны иметь все колхозники, и если председатель делает для себя поблажку, то какой же он к черту председатель?! Взгляд, возможно, устаревший, но тут Иван Емельянович был несгибаем: женщина должна заниматься семьей, хозяйством и домом. И как только был выбран председателем, настоял, чтобы Таня ушла из конторы. Конечно, понимал при этом, что отстранить женщин от работ в колхозе невозможно, да и глупо, однако был убежден, что председатель должен показывать пример — для других семей, для других мужиков. Пусть-ка поменьше заглядывают в рюмку да бегают на отхожие промыслы, а то завели моду: так и норовят кто за шишкой, кто за облепихой, кто выдру разводить, кроликов, кто травы собирать, кто ложки резать — тоже художники! — двадцать ложек, считай, двадцать рублей в карман. Приспособить бы эти таланты на общественную пользу! Но пока у колхоза не было силенок все это взять в свои руки, не было финансовых возможностей, только- только рассчитались с долгами...