Скайп! Дело-то как раз в Скайпе, не все с ним так просто…
Собираясь уезжать из России, тогдашнего СССР, в начале 80-х годов, имея в кармане билет в одну сторону и заграничный паспорт с французской визой и советской печатью «на постоянное место жительства», иными словами без права вернуться в Москву, я была настолько поглощена мечтами и догадками о предстоящей жизни на таинственном Западе, в стране, языком которой я едва владела и где я никого не знала, кроме ждавшего в Париже любознательного спутника моих тбилисских прогулок, что меня мало заботила мысль о том, чтó я покидала, и о тех, с кем мне предстояло расстаться: семье, друзьях, знакомых. Они же, напротив, хорошо отдавали себе отчет, что нам предстояла разлука, не исключено, что навсегда. Люди, уезжавшие из СССР, редко возвращались назад. Железный занавес опускался за их спиной, и мало-помалу они теряли реальность, контуры их размывались, оставались только воспоминания.
Известно, что это были за люди: редкие иностранцы, которые приезжали в страну по своим надобностям, а уехав, исчезали навсегда. Поэтому, а не только потому, что общение с ними могло навлечь неприятности, привязываться к ним не следовало: подружишься, привыкнешь, а потом человек уедет – и все, как в воду канул. Кое-кто, правда, делал попытки вернуться, но большинству отказывали в повторной визе, письма не доходили, оставалось только забыть их.
Еще была, конечно, еврейская эмиграция. Уезжали семьями, «на постоянное жительство», навсегда теряя советское гражданство и даже возможность приехать в гости. Отъезды напоминали похороны. На проводы собирались в уже полупустой квартире, буквально на чемоданах – вещи были отправлены заранее, при себе оставляли лишь самое необходимое. Эти душераздирающие прощания, как правило, происходили накануне отъезда, большинство провожавших на следующий день в аэропорту не присутствовало: публичное проявление симпатии к предателям, уезжавшим, чтобы пополнить ряды врагов родины, не приветствовалось. Даже чтобы прийти попрощаться накануне отъезда требовалось изрядное мужество, особенно если уезжавшие были с «диссидентским душком», а уж ехать с ними в Шереметьево было поступком вызывающим и сопряженным с риском. На него решались только родственники и самые близкие друзья.
Обменивались подарками и обещаниями: «Пишите, ладно? Пишите, пожалуйста!», «Не забывай писать, и почаще, договорились?» – «Непременно!» Все знали, что письма идут неделями и месяцами, что некоторые вообще не доходят, что их, скорее всего, перлюстрируют, но они оставались единственной связью, соломинкой, за которую цеплялись: «Ты ведь будешь писать?» – «Что за вопрос, конечно!»