И что еще досаднее: он ничего не написал; от него не осталось ни воспоминаний, пусть даже отрывочных, ни дневников, ни заметок. Конечно, и это можно понять: если разговоры на определенные темы представлялись опасными, насколько опаснее было об этом писать! С его тюремно-лагерным прошлым идти на риск явно не стоило. Но существовало еще и другое обстоятельство: этот «ничего не написавший» человек на самом деле только и делал, что писал… письма.
Сидя в Рязани, в своей загроможденной книгами комнате, он вел нескончаемый диалог с членами нашей семьи (каждым в отдельности) и с разбросанными по стране друзьями. Эпистолярные беседы, длившиеся годами и десятилетиями.
Именно ему я обязана умением и привычкой писать письма. Когда это началось? Трудно сказать. Достаточно рано, если судить по моей младшей сестре, которой он стал писать (и настаивать на ответе), как только та научилась грамоте. Переписка начиналась с приписок заглавными буквами в письмах к взрослым членам семьи, за ними следовали «настоящие» письма: коротенькие записки, адресованные уже лично корреспонденту, с его именем на конверте, с красивыми марками, которые так нравятся детям. Первое из сохранившихся писем получено, когда мне было 12 лет, но производит впечатление звена уже хорошо отлаженной регулярной переписки. В этом возрасте я писала письма только во время поездок, например на каникулы, то есть достаточно редко, поскольку все мои друзья и знакомые жили в Москве. Дядя Сема был исключением.
Писал он мне раз или два в месяц, под конец жизни – реже. Внешне все его письма выглядели одинаково: сложенный вдвое лист А4 превращался в четыре небольшие страницы, целиком или частично исписанные. Почерк у него был убористый и крайне неразборчивый, интервалы между строчками минимальными – сказывалась привычка экономить бумагу. С годами разобрать написанное становилось все труднее. По роду деятельности мне иногда приходится иметь дело с эпистолярным наследием писателей, работать с рукописями в архивах, да и в моем собственном их накопилось довольно много, так что есть с чем сравнить. С точки зрения материальной, как артефакты, письма его ничем не примечательны, другое дело – их содержание: перечитывая их по прошествии многих лет, я вдруг вспоминаю начисто забытые события, обстоятельства, переживания собственной жизни, оставившие след в его вопросах и комментариях, словно в слепках, позволяющих воссоздать забытое.
Подобно охоте за книгами, его эпистолярная деятельность носила обдуманный и систематический характер. Он вел журнал переписки, внося пометки в разлинованную тетрадь, где в одну колонку вписывалась дата получения, в другую – имя отправителя, в третью – дата написания ответа.