— Испортил бы свой устоявшийся респектабельный образ?
Он улыбнулся против воли и повернул в сторону студии, следуя моим курсом.
— Сам знаешь, последние десять лет коммунистов в нашей стране недолюбливают. И это еще мягко сказано. Вот того же Барбюса не печатают ни в одном издательстве. Взятая мной книга, — он взглянул на обложку, — 1968 года выпуска. Что тогда было, ты в курсе.
— Читал, но свидетелем не был. Еще в школу не ходил.
— С тех пор многое переменилось и самым кардинальным образом. Тот же Барбюс, мог бы негативно повлиять на мою репутацию сейчас, а вот в те годы, напротив, укрепил бы ее.
— И только ради этого…
— Отнюдь. Просто у него есть один рассказ, напомнивший мне довольно давнюю историю. Происшедшую словно в продолжение этого рассказа, — Феликс сверился с содержанием. — Да, «Траурный марш».
Тогда я еще был на госслужбе, но уже планировал покинуть ее и работать самостоятельно; дорабатывал последние годы, и потому прилагал особое усердие.
В один из таких вот, как сегодня ясных, но нежарких июльских деньков, мне поручили вести одно дело. На первый взгляд, — когда я предварительно ознакомился с содержанием всего лишь одной тоненькой папочки, — пришел к выводу, что оно будет довольно простым. Хотя и несколько странным. Сам посуди: семидесятилетний старик по фамилии Красовский убил ударом молотка по лбу свою супругу, годом его моложе; вместе они прожили почти пятьдесят лет. Убив же, сам же вызвал милицию, сам написал чистосердечное признание. Поначалу даже отказывался от услуг защитника, однако под давлением следователя все же согласился, чтобы кто-то — выбор, как ты понял, пал на меня — представлял его дело в суде. На первом же свидании старик откровенно произнес: «Да ты не забивай голову моими проблемами, сынок. Молчи и соглашайся. Я прожил достаточно, и большего мне и не надо. Как говорится, мавр сделал свое дело, и мавр уходит».
Конечно, я не послушался его. Нет, мне не то, чтобы было очень обидно за старика, совершившего под конец жизни столь чудовищно нелепый поступок или горько за убитую старуху, о которой я вовсе не знал ничего; непонятно было другое. Как же так, размышлял я, люди состояли в браке сорок восемь лет, ну да, были, конечно, ссоры, скандалы, любовники и любовницы, правда последнее очень уж давно, но брак выдержал и это, семья не разрушилась, супруги смогли понять, простить и принять, и остались под одной крышей. И тут на тебе. Я спрашивал старика, хотели ли они разойтись, хотя бы разъехаться, но он только качал головой. Я спрашивал о предполагаемом дележе мифического наследства, изменения прав наследования, о давлении родственников супруги, о желании отправить его, к примеру, в дом престарелых, освободить квартиру, чтобы потом выгодно продать. И всякий раз он качал головой, нередко усмехался, словно говоря, что все придуманные мной причины слишком мелки и никчемны для него, а те, что действительно послужили толчком для свершившейся драмы, просто непостижимы моему еще зеленому жизненному опыту, и снова повторял присказку про мавра. Признаться, этим он только еще больше заинтриговывал меня. Я вызывал его из камеры довольно часто и всякий раз, слово за слово, так или иначе касался волнующей меня темы. Капля камень точит, в итоге, я добился-таки своего. Старик, видя, что отступать я не намерен, сдался. И на одном из свиданий спросил, вроде бы не к месту, читал ли я Барбюса. Рассказ «Траурный марш». В библиотеке он нашелся, как раз то самое издание, что я держу в руках, его принесли по моей просьбе в камеру, и старик, ткнув пальцем в рассказ, заставил меня прочесть его немедля, — что там, четыре странички. Прочитав, я посмотрел на старика.