Сердце учащенно бьется, а внутренности от взбудораженных чувств — сжимаются. Поднявшись, стряхиваю одежду от пыли, в которой выкачалась, как хлебец в варенье, и спускаюсь на дно затихнувшей Норы. Когда я покидала ее, поднялся шум, но сейчас тихо, как в пучине глубокого водоема. Три принявших серьезный вид человека перегораживают вход в столовую. Чтобы не вызвать ненужных подозрений, притворяюсь более-менее спокойной и спешу в комнату отдыха.
Все койки пусты. Я падаю на свою и, поджав трясущиеся ноги, вспоминаю прокатившиеся внезапным нашествием ужасы поселения уже мертвых изгоев. Как много погибло? И почему? Почему стали избавляться от беспечных вольноотпущенных? Они не должны были умирать — мы все заслуживаем достойной жизни, мы должны сами распоряжаться ею, и никто не вправе ее отнимать.
Дрожа, я лишаюсь мыслей: они растворяются, а то и сливаются воедино, становясь гремучей смесью одежд, человеческих личин, непостижимых образов, видоискаженных форм, обобщенных безжизненных подобий и звенящих, громоподобных, жалостливых голосов.
Во вязком мутном омуте сна появляются знакомые шаги. Резко выкинувшись из кошмара, едва не падаю с кровати: она со скрежетом сдвигается с места от сильного толчка. Еще один — койка снова отъезжает. Вцепившись за железные края, приподнимаюсь.
— Поднимайся! — приказывает Люк, ударяя ногой, и я снова едва ли не опрокидываюсь на пол.
— Что ты делаешь? Прекрати! — ору я, опомнившись от добротной встряски.
— Обед по расписанию, Маверик! — Люк до крайности зол. Никогда прежде я не видела его таким разъяренным. — Без тебя никто за стол не сядет, Маверик! — Люк нажимает на мою фамилию. Он всегда так делает, чтобы подчеркнуть глубину своих чувств (в данном случае злость). А делает он это потому, что знает, что я это знаю.
— Иду! — бормочу я, спуская ноги и приглаживая вздыбленные волосы.
Люк стоит, как вкопанный.
— Мне долго ждать? — нетерпеливо интересуется он.
Как же мне не нравится язвительный тон Люка: будто я должна почувствовать себя виновной за все промахи человечества. Предполагаю, дело заключается вовсе не в обеде. Я испепеляюще смотрю на Люка, и не успеваю разинуть рот, как в меня летит белая пластиковая баночка. Поймав ее, снимаю крышку — внутри одна белая таблетка.
— Что это?
— Анальгетик, — отвечает он.
После точных ударов Два у меня и вправду болит живот, надеюсь, обезболивающее мне поможет. Проглотив таблетку, замечаю, что в меня летит что-то черное и прямоугольное, как уменьшенный метеор. Поймав неизвестный предмет, узнаю щетку для чистки обуви из ванной комнаты, и перевожу иступленный взгляд на свои покрытые толстым слоем пороха башмаки. Одежду я отчистила, а вот про ботинки совсем забыла. Нора всегда убрана, и загрязниться здесь невозможно. Увидев бы мою обувь в таком неопрятном состоянии, многие бы озадачились и насторожились.