В таких случаях профессор уходил в свой кабинет и демонстративно захлопывал дверь. В командировки он верил мало.
Горностаев был упрям. «Капельдудка» бесцеремонен. Он отворял дверь, залезал в кресло и говорил застуженным тенорком:
— Паскудная у меня специальность. Алексей Эдуардович, не верите? Ей-богу, ездил… теперь как часы буду ходить.
— Ну, знаете! — кричал, багровея, профессор. — Вы не ученик… Вы бродяга! Берите уроки у венских шарманщиков… Марта! Не пускайте больше Савелова!
Впрочем, и толстая эстонка Марта и сам профессор знали, что дверь перед «капельдудкой» откроется. Можно было не любить ученика за вульгарную речь, за привычку тушить окурки о ножку рояля, за дурацкий портсигар с голой русалкой на крышке, но таланта оспорить было нельзя.
— Ездил я в Мурманск, — замечал «капельдудка» лениво, — гам в морском клубе разучивают ваш «Океан»… Оркестр человек на восемьдесят… Дирижер из военных… толково…
«Капельдудка» врал. Но Горностаев, как большинство искренних и резких, людей, плохо чувствовал лесть.
— Audiatur et altera pars! [67] говорил он отрывисто. — Чего вы замолчали? Ну, рассказывайте… Вы, монстр!
Не проходило и полчаса, как ясный гортанный голос трубы разливался по комнатам. Были у этого развинченного, потрепанного человечка и вкус, и темперамент, и страсть. И когда в особняке, разбуженном трубой, властвовал неистовый Вагнер, «бродяга» и «монстр» невольно превращался в Андрюшу.
Однажды профессор сам опоздал на урок. Когда он тихо открыл парадную дверь и вошел в коридор, его неприятно поразили звон, дребезжанье и треск. Сначала Горностаеву показалось, что полотеры передвигают буфет с посудой, затем он уловил в этих странных звуках некоторую систему. Профессор заглянул в столовую…
На стуле, задыхаясь от смеха, сидела толстая Марта. «Капельдудка» давал концерт. Вооруженный двумя дирижерскими палочками, яростный и неистовый, он носился по комнате, и все, к чему прикасались его быстрые руки, вдруг начинало петь, звенеть и гудеть. Предметы, молчавшие со дня своего рождения, вроде книжного шкафа, бюста Данте или каминных щипцов, теперь переговаривались между собой.
Впервые в своей жизни профессор узнал, что матовый колпак люстры поет, как дальний колокол, что подсвечники патетичны, а хрустальный графин обладает цыганским контральто.
— До-соль! До-соль!.. — глухо говорил книжный шкаф, набитый энциклопедиями.
— Соль-фа-ми-ре, — отвечал сочувственно радиатор, и рюмки вторили им назойливыми комариными голосами.
Горностаев не сразу понял, что «капельдудка» пытается воспроизвести титаническую музыку «Гибели богов». Догадавшись, он остолбенел. Это было кощунство. И профессор, вбежав в комнату с резвостью, не свойственной пятидесятилетнему человеку, вырвал из рук «капельдудки» дирижерские палочки, точно это было оружие, угрожавшее Вагнеру.