После этого наступала такая тишина, что ею можно было затыкать уши, — Глафира то смотрела на мужа, то на стол, то за окно, где уже высоко висело над Обью солнце, такое чистое и ясное, словно всю ночь купалось в реке. Задувал под занавески щекочущий майский ветер, проклевывались на черемухе почки — совсем еще наивно проклевывались.
— Календарь? — тонко шептал Анискин. — А!
Когда Глафира, снова выждав секундочку и как бы летуче, срывала с календаря листок и показывалась красная толстая цифра, Анискин передыхал, ставил глаза на место.
— В семь часов соберешь ребятишек и уведешь вторым ходом. Кеторы поменьше — к сестре, остатние — пусть у школы играют… Поняла?
— Но!
Анискин последним — настырным и длинным — взором оглядывал стол, перебирал тарелку за тарелкой, кусок за куском, шевелил губами, точно считая, потом поднимался и говорил:
— Ладно? Тащи водку и квас да беги за Лукой…
А когда жена ставила на стол водку и накидывала на плечи платок, чтобы бежать за Лукой, участковый бросал на нее короткий взгляд.
— Ну!
— С праздником, Анискин!
— Спасибо, спасибо!
Глафира смотрела на него снизу вверх, он непонятно морщил губы.
— Пускать тебя на службу или не пускать? — после длинной паузы спрашивала жена.
— Пускать!
— В форме или без формы?
— Сама гляди…
Весной тысяча девятьсот шестьдесят… года Анискин своим привычкам не изменил: все произошло так же, как происходило раньше, разве только весна на этот раз выдалась необычно теплой и спорой. Около семи часов утра, когда Глафира вернулась домой с Лукой Семеновым, солнце уже висело над деревней, желтое, как подсолнух, река Обь от него тоже была желта и потому молода для глаза, и хоть долго еще было до листвы, от черемух наносило молодым отчаянным запахом.
— Здоров, Анискин, здоров, Федор Иванович! — входя сказал Лука Семенов. — С дорогим праздничком тебя!
— Здорово, здорово, дорогой! И тебя с праздничком!
Был Лука Семенов стародавним дружком Анискина; из-за раненой ноги и простреленных легких он работал в колхозе пчеловодом, но лицо имел не пасечное, и никакого умиротворения не было в нем, никаким покоем черты Луки не дышали. Наоборот, он отпустил мушкетерские злые усики, подбородок носил с загогулиной, нос крючковатый, острый. Хромал Лука так весело, точно кого-то передразнивал, и всегда, а не только в праздник, как Анискин, носил солдатскую гимнастерку, перехваченную широким солдатским ремнем.
— Ждешь, Анискин, старый черт! — весело продолжал Лука. — Слюну уж пускаешь, варнак, глядя на благодать-то! Пузо-то, пузо-то отрастил — это ведь страсть! А ты что меня глазищами-то стрижешь, Глафира свет Андреевна, что смотришь как на чужого? Вон тебя как Федор-то иссушил! Говорил же — выходь за меня. Я человек легкий, веселый, тощий… Прогадала, прогадала, Глафира свет Андреевна!