А Лука, выходит, сорвал с его пояса гранату, что была без чеки, и ее, гранату, бросил. Она бы взорвалась на поясе, если бы ее Лука не сорвал.
— Ты чего же молчал, Лука? — приглушенно спросил Анискин. — Ты чего же двадцать два года молчал? Ведь тебя за это дело я сам чуток… Ты почему, Лука, молчал?
— Да потому, что ты шальной человек! — ответил Лука и подмигнул участковому. — Получалось, что я тебя от смерти спас, а когда так, то ты мне вроде бы обязанный был…
Лука опять захохотал.
— А уж какая дружба, если кто кому обязанный… — И вдруг на секунду стал серьезным Лука. — А мне о тобой было хорошо дружить, Федор! Без этого я бы на фронте пропал.
«Мама родная, — думал Анискин, — мама родная!»
— А что со вторым немцем? — спросил он. — Как же ты со вторым-то немцем, когда гранату бросил?
— Стрелял я, Федор. Ты выстрела не слышал; он под взрыв гранаты угодил…
Половицы кухонного пола поскрипывали — это возился на широкой табуретке Анискин. Зазвенели ордена и медали, круглая спина участкового выпрямилась, и потому ремень портупеи глубоко врезался в плечо под погоном. Анискин сидел, но казалось, что он стоит по стойке «смирно».
— А чего ты нынче об этом рассказал, Лука? — громко спросил он, краснея лицом. — Нынче почему рассказал?
Лука сразу не ответил. Он потянулся к бутылке с водкой, налил понемногу в стаканы, свой придвинул к себе и склонил голову. Минуту, а то и больше сидел Лука молча, потом поднял голову — лихо торчали мушкетерские усики, расплывался в улыбке большой иронический рот, острый подбородок торчал ехидно.
— А уезжаю я из деревни, — насмешливо сказал он. — В городе Томске теперь буду жить, у сына Володьки. Так что не пить нам больше водку девятого мая… — Нижняя губа у Луки скривилась, вздрогнула, но потом притихла. — Володькиных ребятишек буду стеречь! Они у него сахарные, так чтоб не растаяли…
Стоял на берегу Оби древний осокорь, темнела банька, за голубой излучиной реки щетинился молодой кедрач; кричали ребятишки, а на колхозной конторе громкоговоритель наигрывал одну из тех песен, что недавно пели Лука и Анискин, — «Бьется в тесной печурке огонь…». И врывался в открытую форточку свежий ветер, настоянный на черемуховых почках. И стены кухни казались зеленоватыми, так как зеленый свет отражала великая река Обь. Тихо, очень тихо было в кухне, но затем раздались летучие звуки — раздвинулась занавеска, из горенки не сразу, а как-то частями вошла в кухню Глафира, осмотрела стол, мужа, Луку, подняла левую руку и начала расплетать-заплетать косичку.
— Чего притихли, мужики? — после паузы спросила Глафира. — Вот и водку не пьете…