— Когда стреляли в последний раз?
— Три дня назад, утром.
— Ружье чищено?
— Да.
— Рислинг покупали?
— Да.
— Когда выпили последнюю бутылку? И где?
— У попа Стриганова. В тот вечер…
— Как были одеты в ночь происшествия?
— Пальто, сапоги, вот эта шапка…
— Обстановка на три часа ночи? Погода, освещение, звуки…
— Тихо, луна, лаяли собаки, собирался идти снег…
— Кого встретили на улице деревни?
— Никого.
— За что угрожали охотинспектору Мурзину? И когда?
И сразу оборвался стремительный поток слов, точно бы, взорвавшись, разлетелась на куски та прочная связь, которая была меж Юрием Саранцевым и Качушиным. Лесозаготовитель слегка побледнел, подавшись назад, замер в неловкой позе, а Качушин глядел на него внезапно вспыхнувшими, блестящими, как драгоценные камни, глазами. Зрачки, расширившись, перестали быть вертикальными. Минуту, наверное, длилась тугая, смятая и беспокойная пауза, потом послышался зябкий голос Саранцева.
— Всю жизнь я буду бледнеть при виде милиционера! — сказал он. — Живи я даже в Москве, убийство на другом конце города пройдется по мне, как нож по маслу… И некуда уйти, некуда скрыться…
Летел, покачиваясь, в пространстве ярко освещенный вагон; стучали несуществующие колеса на несуществующих стыках. Плохо, очень плохо было теперь в теплой и уютной вагонке Юрию Михайловичу Саранцеву! И уже лежала меж ним и следователем резкая, холодная грань отчужденности, словно меж теми двумя пассажирами, один из которых весело глядит на обещающе сужающиеся рельсы, а второй — на красный фонарь последнего вагона, бросающего отблеск на недремлющую фигуру кондуктора.
— Продолжайте! — попросил Качушин. — Я слушаю!
— Мне трудно! — по-прежнему зябко ответил Саранцев. — Надо вернуться к моему досье, чтобы понять, почему я хожу к попу Стриганову!
— Так и вернитесь!
Саранцев менял позу. Он подтянул ноги и поставил их ровно, колено к колену; голову выпрямил, а губы поджал, словно старался убрать все лишнее, мешающее, торчащее… Через несколько секунд он перед Качушиным сидел так, как полагается сидеть подследственному: прямо, настороженно и неподвижно.
— Меня арестовали за покушение на убийство одного подлеца. Это было на третьем курсе университета, — ясно сказал Саранцев. — Мне шел двадцать первый год, но я считался знатоком религии. Профессор Гриневич предполагал, что я займусь Египтом и Иерусалимом… Ими я, как сами понимаете, не занялся, но после тюрьмы меня повлекло к иррациональному. Понимаете?
— Да!
— Стриганов — любопытный человек. Его теория стара, как луна, но в полуневежественных устах попа она выглядит соблазнительной. Немного мальтузианства, добавка раннего христианства — и вот вам поп Стриганов, деревенский философ! В крайне опрощенном виде его доморощенная философия выглядит так: природа — бог, и нет бога выше, чем природа. Но Стриганов — просто сильная личность, и его интересно слушать.