— Да! — шепотом признался заведующий. — Да, Евдокия Мироновна были здесь!
— Любовь возвернулась?
— Пути любови неисповедимы, Федор Иванович. Знаете, в том возрасте, когда цветы уже не пахнут…
— Знаю, знаю, — охотно согласился Анискин. — Я как у Панки Волошиной побывал, то все знаю про любовь, но теперь вопрос не в этом, Геннадий Николаевич, а в том, чтобы всю картину обрисовать… Вот я тихонечко на диван сяду, хоть на нем сто пудов пыли, а вы мне полегонечку все и обрисуете. Торопиться нам некуда, время утреннее — вот вы мне все и распишите…
Анискин на самом деле сел на диван, который, заскрипев, провалился до полу, а пыль поднялась клубами; чихнул от этого и ясными, безмятежными глазами посмотрел на заведующего:
— Ну, давай по порядочку…
— Федор Иванович, — красивым голосом сказал заведующий и так отрешенно взмахнул головой, что длинные волосы рассыпались веером. — Федор Иванович, я очень уважаю вас и ваше семейство, но нужно ли ворошить такие интимные подробности мужской жизни, которые задевают больные струны…
— Можно и не ворошить! — мирно сказал Анискин. — Можно, Геннадий Николаевич, но тогда я вам аккордеон не найду. А он все-таки триста пятьдесят рублей стоит. Так что давайте ворошить… Когда вы закрыли клуб?
— В одиннадцать часов, как неоднократно подчеркивалось районным управлением культуры…
— Ну?
— Евдокия Мироновна, если можно так выразиться, уже находилась в этой комнате, именуемой гримуборная…
— Ну!
— Дальше, Федор Иванович… дальше…
— Ну, ну!
Заведующий Геннадий Николаевич Паздникив заплел руку за руку и потупился — уши у него горели, как ягоды рябины, которую Анискин по-прежнему галантно держал в руке, а иссиня-красный чиновничий нос, наоборот, побледнел. Глядя на него, Анискин широко улыбнулся и спросил:
— А к Дуське на квартиру чего же не пошли? Ведь раньше-то, в первую любовь, вы все ночи у нее в квартре заседали?
— Тут, Федор Иванович…
— Ну, ну, Геннадий Николаевич…
— Видите ли, Федор Иванович…
— Ну, еще раз ну…
— Григорий Семенович Сторожевой! — коротко ответил заведующий. — Товарищ Сторожевой!
После этих слов Анискин торопливо склонил голову, бесцельно понюхал ветку рябины и надул губы. В груди участкового что-то поклокотало и затихло, он поднял голову и, глядя в частый переплет окна, раздумчиво сказал:
— Это так надо понимать, что вы боитесь, как бы Гришка Сторожевой вас на Дуськиной квартире не пымал и…
— Этот человек на все способен! — убежденно и горячо ответил заведующий. — Вы бы знали, Федор Иванович, какими глазами он смотрит на меня…
— Глаза-то что, — по-прежнему раздумчиво сказал Анискин и опять понюхал рябину. — Глаза-то пустяки, Геннадий Николаевич, а вот, подлец, дерется… Он, варнак, этой весной Сеньке Панькову скулу проломил, хотя Сенька возле клубу с братьями обретался. Дак и братьям попало, Геннадий Николаевич. Страсть!