— Матушки!
Комнату застлал едкий пороховой дым, стекла звенели, где-то гремело и шуршало, что-то рушилось и стонало — бог знает что делалось! Когда же дым разошелся, Анискин медленно и сладостно захохотал:
— Ах-хах, хах-ха…
Сбившись в угол комнаты, завернувшись в одеяла, четверо тунеядцев круглыми от страха глазами смотрели на участкового и на то, как синим бинтом тянется в открытую форточку пороховой дым. Потом один из них — жиденький самый и молодой — выпростал из-под одеяла дрожащую руку и спросил:
— Что это такое?
— Поджига! — ответил Анискин, сдвигая брови, — сам не видишь, что поджига, а?… Ну, валите по местам!
Лохматые парни вернулись на кровати, сели и повернулись к Анискину, который по-прежнему располагался на высоком пороге. Он был спокоен и тих, но в пальцах все еще держал поджигу и даже покачивал ею, как настоящим пистолетом.
— Ну, вот что, господа хорошие! — сказал Анискин. — Что вся деревня на жнивье, а вы спите — это мне не удивленье. Что вся деревня вчера кино смотрела и в банях мылась, а вы водку жрали и помидоры воровали — мне это тоже не удивленье. А новость мне то, что у завклуба аккордеон пропал. Вот это мне новость! — Анискин встал, прошелся перед тунеядцами и непонятно усмехнулся. — Ну!
— Не брали мы аккордеон, — угрюмо сказал самый жидкий и молодой. — Не брали!
— И это я знаю! — охотно ответил Анискин. — Вам аккордеон, во-первых, потому не нужен, что душа у вас черная и к музыке не лежит, а во-вторых, потому, что вы только на мелку кражу годитесь… Вот ты вот, Сопыряев Автандил, встань-ка с койки… Встань-встань, кому говорят!
Сопыряев Автандил — парень лет девятнадцати, с прищуренными глазами и розовым шрамом на губе — неохотно поднялся с кровати, по-блатному закатил глаза, чтобы закричать, но Анискин молча схватил его за плечо, придавив к полу огромной лапищей, отставил в сторону, как ненужную вещь, и в грозной тишине пальцами ловкими, как у хирурга, пошарил под подушкой. Рука участкового всего на секунду скрылась, а потом он жестом фокусника выхватил из-под подушки косынку и знаменем полыхнул ею в воздухе — сверкнули перед носом тунеядцев алые цветы и закорючки, прошелестел шелк и проплыл запах хороших духов.
— Учительши Малыгиной косынка! — тихо сказал Анискин. — Куплена в Томске за двадцать восемь рублей… А, Сопыряев Автандил!
В прежней, грозной и подвижной тишине, участковый вернулся на высокий порог, сел, вытянул ноги и несколько раз тяжело вздохнул — душно было ему в комнате, пропитанной запахом грязных тел.
— Меня, конечно, за это надо с работы свольнять, — прежним голосом сказал Анискин, — но теперь, как в деревне кража, я радуюсь… А почему я радуюсь, когда, наоборот, надо плакать? — набычив голову, спросил он и поднял палец. — Вот ответь мне на это вот ты, Лещинский Игорь.