— Теперь я рекомендую вам провести точно такую же беседу с вашим начальством.
Следователь игриво рассмеялась.
— Я была бы очень рада это сделать, но, к сожалению не могу. Поэтому я еще раз напомню вам о кирпичных завалах на участке вашего друга. Это очень большая проблема. И многое будет зависеть от того, кто будет ее решать: я одна или мы вместе с вами.
Я лишний раз подивился тому, как умело красавица с милицейскими погонами смогла взять себя в руки. Какой замечательно легкий и подвижный характер!
Я вытащил из пачки вторую сигарету и принялся разминать ее пальцами. Мне было о чем подумать. Но мой ответ следователю был лишен всякой логики.
— Вы мне надоели, — твердо сказал я. — Вы мне надоели так сильно, что если бы я был вашим мужем, я бы попросту ушел к другой женщине.
Красивое и веселое лицо следователя дрогнуло. Мой удар попал точно в цель. Да, его было трудно отнести к тем приемам, с помощью которых джентльмены выясняют отношения с зарвавшимися леди, но, в конце концов, я просто не мог простить следователю вчерашний допрос. Это было бы выше моих сил.
Светлана попыталась возобновить прежний игривый тон разговора, но я еще раз повторил свою предыдущую фразу. Наш дальнейший диалог со Светланой Шарковской быстро превратился в критику личных недостатков друг друга, при чем довольно уничижительную. Но если я веселел с каждой минутой, то лицо следователя, к концу нашей перепалки, приобрело нездоровый, красноватый оттенок. Она даже швырнула в меня пепельницей, но промахнулась и, сунувшаяся было в кабинет чья-то голова с вопросом: «Извините, спросить можно?», исчезла вместе со звоном разбившейся о дверь пепельницы, не задавая дальнейших вопросов.
Я торжествовал. Когда меня под руки выволакивали из кабинета под нервные выкрики следователя: «Я еще завтра поговорю с тобой, подлец!», я уже настолько прекрасно себя чувствовал, что пожелал ей застрелиться уже сегодня.
В мою одиночную камеру меня проводил милиционер самого добродушного вида. Перед тем, как закрыть дверь, он пожелал мне спокойной ночи.
в которой рассказывается о торжестве победителя и о том, что когда государство опускает руки, настоящая женщина продолжает сражаться с фанатизмом камикадзе.
Утром я проснулся почти счастливым. А если бы толстый, солнечный луч, косо падающий на стену, не был поделен на порционные куски тюремной решеткой, как знать, может быть, я был бы счастлив вполне. Мое внимание привлек запах торта. Я подошел к столу и осмотрел его остатки.
Почему-то во всех старых любовных романах, так или иначе касающихся тюремной тематики, заключенные очень любят кормить пернатых. Например, голубей обитающих, по уверениям авторов этих романов, в казенных юдолях печали в достаточных количествах. Представьте себе на минутку следующую картину: бледное существо в полосатой робе со слезами на глазах ласкает вольного голубка, кормит его крошками скудного пайка и после кроткого поцелуя отпускает его на волю. Говорят, после прочтения подобных сцен нервные дамы бальзаковского возраста падают на диван и содрогаются от рыданий. «Ах, голубок!.. Ах, невинно осужденный!» Но мне, по совести говоря, не понятно одно, почему эти вольнолюбивые птички так любили тюрьму? Это была их общественная столовая или, воздухом свободы играл с птичками слишком злую шутку? Впрочем, время меняет не только и птиц, и общественные формации государства. Допустим, если сегодня в обычную квартиру залетит голубь, я не сомневаюсь, что это вызовет у коренных ее обитателей или шок, или большие сомнения в психическом здоровье птички. Ведь свобода, как и несвобода, — хотя и довольно сложные понятия, но всем пора бы знать, что они зависят только от человека, а не от стен, решеток и прочего театрально-литературного антуража. Уж слишком просто объявить дефицит первого и переизбыток второго, а значит откуда знать вдруг впорхнувшей в человеческое жилье птичке, кто перед ней: злодей или гений, просто добрый человек или любитель-сыроед?..