из тупика своеволия и его не находящего. Теперь же Достоевский ставил перед собой более сложную задачу постижения скачка (или перехода) отрицающего мир подпольщика-нигилиста к более высокому уровню самосознания, связанному с обретением исцеляющей личность от двойственности
всепримиряющей идеи . «Молодой человек (NB великий грешник) после ряда прогрессивных падений вдруг становится духом, волей, светом и сознанием на высочайшую из высот», – так Достоевский формулировал свой замысел в набросках к роману «Подросток».
Судя по письмам жене, известному романисту всё ещё не хватало признания, и создание новой вещи представлялось ему решающей попыткой прорыва на русский литературный Олимп. Превозмогая свою «литературную тоску», Достоевский возвращается к Пушкину, перечитывает «Повести Белкина», но уже в самой постановке художественной задачи идёт не за Пушкиным, а скорее за А.И. Герценом и И.С. Тургеневым. Ведь именно в произведениях этих русских гегельянцев впервые в русской литературе был использован приём самоописания для изображения разорванного, «несчастного сознания». В романе «Подросток» Достоевский применяет тот же феноменологический приём, правда, уже не для фиксации стабильных состояний несчастного сознания (тоска, скука, русская хандра ) и его носителей – «героев мелкого самолюбия», а для художественно-образной реконструкции роста самосознания личности, возможного лишь в том случае, когда она выходит из своей гамлетовской самоизоляции и вступает в противоборство с другой, усиленно сознающей самоё себя личностью.
Психоаналитики обратили внимание лишь на психологическую приправу к изображённой в романе духовной борьбе двух самосознаний: ведь в поверхностно-событийном проявлении то была борьба сына и отца за женщину (княгиню Ахмакову). Казалось бы, ясное дело: «эдипов комплекс» в действии. Более убогой интерпретации не придумать. Даже «отец психоанализа» З. Фрейд в своих занудных рассуждениях так и не коснулся главного у Достоевского – изображения блуждающего искания истины , совершаемого мыслящим и страдающим духом вопреки зову обременяющей его плоти. За обволакивающей пеленой психологизма не разглядели философского ядра романа – того, что Достоевский, отказавшись от «литературных красот» беллетристики, предложил собственную версию феноменологии русского духа. Поэтому-то, наверное, на первых порах его особенно занимала персона Версилова, типичного русского нигилиста, одного из наших «вечных искателей высшей идеи». Известно, что именно в нём писатель поначалу видел главного героя своего нового романа.