Несмотря на принадлежность к высшему слою общества, Версилов остаётся человеком подполья , ибо не принимает мир, лежащий во зле, не приспосабливается к нему, подличая, но решается на бунт, причём в бунте своём и отрицании всего мирского, включая и историческое христианство, идёт намного дальше социалистов, возвращаясь к духовному радикализму первых христианских гностиков. Более того, он являет собой «какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех». Вместе с тем он – как хищный тип – говорит безусловное «Да!» тёмному жизненному порыву, мучающей его изнутри «совершенно неприличной жажде жизни», и, стыдясь собственной живучести, готов пойти даже на самоуничтожение ради обретения всеозаряющей «высшей идеи». Хотя последняя для него – не более чем огненная точка во тьме , недосягаемая и манящая. Налицо все признаки разорванного, «несчастного сознания» – этого неотъемлемого свойства русского нигилиста.
Духовно пребывая в границах несчастного сознания, Версилов искренне сожалеет, что ему нечего передать алчущему и жаждущему «жизненной правды» сыну: за сорок лет, кажется, не нажито ни одной «скрепляющей идеи». Между тем на деле вся его противоречивая личность с характерным пафосом «вечного искания» производит сильнейшее впечатление на десятилетнего мальчика, по сути, превращает его в подростка – субъекта спонтанно развивающегося самосознания. Подросток мечтает о возобновлении общения с поразившим его в детстве отцом и, отметая порочащие его слухи (вертун, бабий пророк, любитель неоперившихся девочек), предугадывает в нём «фанатика какой-нибудь высшей идеи», не сопоставимой по своей ценности ни с «женевскими идеями» (Руссо), ни с его собственным дерзким социоцентристским проектом – стать русским Ротшильдом, имея в виду не банальное материальное богатство, а обретение социального могущества.
Сын нигилиста в телефильме Евгения Ташкова
Привлекая внимание к негативному, по сути, манихейскому отношению Подростка к чувственным удовольствиям мирской жизни, к его бытию «в модусе падения» (игорный дом, Альфонсинка и т.п.), автор романа подыскивает психологически достоверную мотивацию юношеского аскетизма, стихийной приверженности Подростка принципу идеальной детерминации человеческого поведения, совершенно чуждой, к примеру, Ламберту, этому сгустку «бессознательных» влечений, и подобных ему «чистокровных подлецов», поклоняющихся не идее, а «глупому золотому тельцу». Подросток живёт ожиданием встречи с отцом, ожиданием разговора с ним о самом главном в жизни, когда сможет прямо спросить его: «Ну в чём же великая мысль?» Такова уж психология