Как-то раз среди ночного сумбура в полудрёме у Фёдора вдруг мелькнула мысль, надолго потом утвердившаяся в голове. Ему неожиданно подумалось, что теперь было бы лучше, чтобы она, предмет его недавней страсти, умерла, и любовь осталась только теоретической, идеальной, однако определить, кто именно имелся в виду, оказалось невозможным – образ её так чётко отделился от обоих своих воплощений, что зажил самостоятельной жизнью в его сердце. Этим, пожалуй, и можно объяснить некоторое душевное успокоение, отход на второй план любовных переживаний и выход наружу размышлений о своём будущем, которые теперь казались важнее, к тому же исчезли мечты, а на их месте появилась уверенность обладания, однако чем – не понятно. Всё, что у него сейчас оставалось – это воспоминания, которые он праздно перебирал то так, то сяк, отнюдь не тешась иллюзиями их значимости, но часто и резко обрывался на полуслове, увлечённый новым проектом, по которому предполагал строить свою жизнь, однако далее устремлений и даже полуустремлений дело в итоге не доходило. В конечном счёте с мыслями о будущем сложилась довольно интересная ситуация: Фёдор пытался отыскать универсальный ключ, который подошёл бы ко всякой двери, ведущей в желаемом направлении, иногда даже соглашался жить прежней жизнью, но только самому быть в ней другим, предчувствовал его суть, предчувствовал, в чём могло состоять то последнее для него слово, после произнесения которого всё встало бы на свои места, однако ощущал себя настолько бессильным и бесплодным, что всякую решительность на данном пути считал наивным ребячеством, постыдной заносчивостью, вследствие чего очень скромничал, ленился, а то и страшился в отношении результата.
Несколько вечеров кряду просидел Фёдор за кухонным столом, старом, сильно шатавшимся и не раз уже перекрашенным в грязно-белую неприятную, скользкую на ощупь краску, перелистывая свои записи и частенько удивляясь, насколько внешнее может не соответствовать внутреннему. Он созрел для взгляда назад. В воспоминаниях всё представлялось несколько иначе, нежели так, как было записано «по горячим следам», они выглядели более цельными и ровными, безо всяких мелких подробностей и чувственных эксцессов. Некоторые сцены, в основном очень эмоциональные и личные, и сейчас, конечно, будто стояли перед глазами, однако в данный момент он бы не стал рассуждать о них так, как тогда. Много рваного, непонятного, тёмного, часто повторяющегося встречалось в его записках, кое-где Фёдор слишком велеречиво старался выразить совсем простые вещи, а кое-где чему-нибудь замысловатому уделял лишь пару слов. Очевидно, это было лишь следствием того, что именно оно и ни что иное волновало его тогда, в ту минуту, однако за всем проглядывало общее направление, присутствовал безусловный прогресс, правда, недоделанный, незавершённый, везде торчали обрывки, недомолвки, иногда просто злящие своей очевидной несуразностью. Пару раз Фёдор предпринимал попытки что-то исправить в своих записях, переделать, перекроить, чтобы важное выступило на первый план, но у него не поднималась рука: помимо эгоистической жалости к собственным трудам, наличествовала и вполне здравая мысль, что и сейчас он может быть не совсем объективным, приняв какую-нибудь сущую безделицу, которая вдруг показалась чрезвычайно важной, ценнее действительно стоящей вещи, и тем самым нарушить и ход своих предыдущих размышлений, и ещё более запутаться в будущем. В конце концов он положил впредь непременно сохранить форму, а что же касается содержания, то оно казалось ему несамостоятельным, т.е. не субъективным, оно должно было найти свой исходный пункт вовне, чтобы в итоге стать справедливым и для него самого. По крайней мере, так или почти так он сейчас рассуждал, стараясь быть по отношению к себе максимально объективным. Кроме того, некоторое самодовольство нет-нет да и проглядывало в его глазах во время перелистывания дневника, порой Фёдор искренне и мелочно гордился своей затеей запечатлевать ощущения такими, какими они возникли, чтобы вдоволь потом подглядывать за собой со стороны, будто это было его личным изобретением.