В последние дни он был мрачен и рассеян, но сегодня вдруг что-то случилось, что-то, касающееся лишь его одного, как и некоторое время назад, когда он только-только ощутил робкую радость самовыражения. Сказать определённо, что это было новым цельным настроем, нельзя, просто мысли стали обретать незаметную ясность и завершённость, крывшиеся не в них, но привнесённые откуда-то извне. Да и сами они оставались не ахти какими, снова по-мелочи, по быту, по работе, отношениям с родителями, ещё паре-тройке небезразличных людей, однако теперь казались уместными, наполненными смыслом, их хотелось думать, а не заполнять от безделья мрачный досуг.
Народу на улице гуляло немного, в основном родители с детьми и парочки пока без них, Фёдор был чуть ли не единственным, кто шёл в одиночестве и совершенно того не замечал, как не обращал внимания и на то, что на него нередко оборачивались, видя человека ухоженной, но немного рассеянной наружности, смотрящего исключительно себе под ноги, который неслышно шевелил губами. С кем-то из них он даже здоровался, точнее, отвечал на приветствия, каждый раз поднимая голову и в недоумении оглядываясь по сторонам, а одна немолодая пара, только миновав его, о чём-то оживлённо зашепталась, обратив на себя взгляды всех окружающих кроме самого Фёдора. К концу сравнительно недолгой прогулки – туда и обратно примерно 4 квартала в 7-10 невысоких довольно типовых домов с небольшими магазинчиками внизу – на душе у него стало легко и свободно, он тихо про себя улыбался, вдыхая свежий весенний воздух. Слишком обострённо он стал рефлексировать по любому поводу, замечая, наверно, всё кроме этой недавно появившейся особенности своего характера.
Домой он вернулся в прекрасном расположении духа, хотя на самом деле радоваться было нечему: вечер почти закончился, завтра, как и всегда, надо идти на работу, да и одиночество никуда не делось. Опять сев перед телевизором, он принялся рассеяно переключать каналы, и в эти минуты чудным образом в нём уживались столь разные впечатления от только что совершённой спокойной прогулки и бестолковой болтовни с экрана, поскольку его мало волновало и то, и другое. На душе у Фёдора было тихо и ясно, взгляд редко на чём-то останавливался, так что теперь просто убивался остаток вечера за вполне естественным, механическим занятием для организма, чтобы тот оставил всё остальное в покое. Ему нравилась происходящая внутри перемена, нравилось ощущать её процесс, бессознательно сравнивать его с потоком, который сперва неуверенно, но затем вполне укрепившись приносил в душу весёлость и, пожалуй, то, что можно назвать вымученным желанием жить. Смерти он не жаждал и прежде, в уме сидело нечто вроде безразличия. Впрочем, и теперь не обходилось без странностей, о наличии которых Фёдор прекрасно понимал, более того – немой укор за свою наивность постоянно сквозил в его размышлениях. Но он не обращал на него внимания, не предал значения, не стал сопротивляться новым ощущениям, воздвигая пред ними преграды из словесного мусора, он именно странностями и наслаждался, так мало у него оказалось в жизни ощущений. Содержательный получился вечерок, все личные неприятности разом померкли за одним-единственным чувством.