— А когда он меня пистолетом по голове ударил, что даже ссадины не осталось? — поинтересовался Мурад.
— Должна была остаться, нужно тебя ударить.
— Ну так ударь.
— Я не могу. — Замятин покосился на пистолет, лежавший около тела Сергея, и отступил на шаг назад. — Я не могу ударить человека…
— А Серега, значит, был не человек? — возмутился Мурад. — Его ты мог ударить?!
Замятин опять мгновенно скис и сник:
— Нет, пусть лучше Инара! Она все равно ни черта не делает. Пусть она.
— Сволочь! — Мурад схватил его за грудки и слегка приподнял. — Я тебе твою схему сейчас в задницу засуну! Вместе лес пилить поедем. Будешь там комсоргом колонии и первым петухом в бараке. Хочешь? — Он отшвырнул Замятина и, развернувшись, пошагал прочь. — Ариведерчи.
— Ну подожди, Мурад. — Замятин достал платок и, обмотав им руку, осторожно поднял пистолет. — Я попробую.
Мурад остановился, подождал, пока Замятин подойдет, наклонил голову:
— В глаз не попади.
Замятин, держа пистолет за ствол, стукнул его по лбу, даже не оцарапав кожу.
— Сильнее, — потребовал Мурад.
Замятин повторил попытку, но с тем же результатом.
Мурад отобрал у него пистолет и, презрительно сплюнув, ударил себя сам. Тонкая струйка крови потекла из-под волос к брови.
— Верни на место, — распорядился он, отдавая оружие. Потом, измазав лицо и одежду землей, разорвал куртку. — Теперь уже точно пошли сдаваться.
Турецкий. 9 апреля. 15.30
По дороге в Веледниково Турецкий регулярно поглядывал в зеркало заднего вида, но бежевая «пятерка» так и не появилась. Если повезет, участковый с шурином сегодня тоже не станут гулять вокруг пожарища и путаться под ногами.
Машину Турецкий загнал во двор, подальше от посторонних глаз, а обследование территории начал с ворот и забора. Периметр нигде не нарушен, замки на калитке и воротах не взламывали, грязных следов шин на бетонной дорожке как минимум три-четыре комплекта, без экспертов-криминалистов разобраться, кто и когда подъезжал, невозможно.
Теперь дом.
Внутри деревянный, снаружи обложенный кирпичом, веранда полностью деревянная, наверняка построен еще при социализме. Гигантоманией Шестов, похоже, не страдал, мог бы снести и построить трехэтажный дворец, но не снес и не построил.
Веранда выгорела солидно, от обеденного стола остался черный скелет, в холодильнике сгорело все, что могло сгореть, и он просто развалился на части, электроплитка обуглилась, дверь, рамы и потолок грозили обрушиться в любой момент. Войти здесь Турецкий не решился, хватит с этой дачи и одного трупа.
Он обошел дом. Боковые стены глухие, на задней — два окна. Одно разбито и распахнуто настежь, под ним деревянный ящик. Видимо, через это окно Емельянов, или как его там, вытаскивал уже мертвого Шестова. Турецкий примерился и понял, что с одним ящиком, не испачкавшись, в комнату не влезть. И так уже руки в саже, а на ботинках целые платформы из грязи. Он подкатил к подоконнику железную бочку, поскольку ничего лучшего найти не смог, и, приспособив ящик в качестве ступеньки, стал карабкаться наверх.