Саша сдержался, чтобы не ответить ей.
— Вы все-таки, милый, слишком, — сказал Михаил Сергеевич, — женщины и теперь есть такие, которых уважать приятно. — И он опять выразительно посмотрел на Татьяну Васильевну. Саша спокойно поднял глаза.
— Среди ваших пациенток вы таких видали?
Михаил Сергеевич моргнул ему на Женю, но Саша сейчас же отвел глаза: он не хотел понимать никаких намеков.
После завтрака он решил, что надо посидеть хотя бы полчаса, несмотря на то что ему очень хотелось уйти и было тяжело встречаться глазами с Андреем. В этом доме, где им никогда не соблюдались светские приличия — сначала он был слишком мал для них, а потом ему в голову не приходило, что это кому-нибудь нужно, — он решил, что уйти сегодня сразу после завтрака невозможно. Эта пустая мысль была лишь бессознательным следствием той отчужденности, которую ему здесь сегодня пришлось испытать; ему казалось, что он это делает из-за Жени. Скука была написана на его лице, текла в его молчании; Женя продолжала смотреть на него с любопытством и вполголоса переговаривалась с Андреем, сидя у него на кровати; Андрею было неловко, он старался не обращаться к Саше, но все время чувствовал его стеснительное присутствие. Прощаясь с ним в прихожей, он спросил с укором: «В чем, собственно, дело? Что за перемена?» На что Саша ответил — слова сорвались у него с языка, он не успел поразмыслить над ними, — что перемена не в нем, а в самом Андрее, что это всем давно ясно; и он предательски показал глазами в направлении комнаты, где сидела Женя.
Он вышел на улицу, он чувствовал себя измолотым на части, которые невозможно было собрать. Он остановился на перекрестке; так стоял он сегодня утром на незнакомой площади, и текли автомобили, и он любил, любил Лену и был счастлив, а сейчас… Он по-прежнему желал ее, но язва мертвящей всякую радость гордости открыто сочилась в его сердце. Словно эта гордость выжгла не только Лену из его сердца, но и Андрея, и Катю, и Жамье, который вдруг вспомнился просто старомодным, ожиревшим и не очень чистоплотным стариком. Словно в душе у Саши не осталось места ни для одного имени, ни для одного лица.
Нет, была тень, было имя, о которых вспомнил он в эти минуты и за которыми мысленно потянулся, ища сочувствия и сообщничества: это была хитрая и ветреная мать его, миссис Торн, которой довелось в жизни устроить свое благополучие, утешить алчное самолюбие и которая, с какими пошлыми слезами, с какими лживыми, сладкими словами, поняла бы его сейчас! Она бы взяла его голову тем движением, которому научилась лет двадцать пять тому назад у Сары Бернар, она бы назвала его «моей маленькой девочкой, моей доченькой», как называла его когда-то, когда его презирали и били мальчишки, когда в детском танцклассе, где-то в Чернышевском переулке, к ужасу отца, танцевал он «за даму» ша-кон и па-де-патинер. Она была бы готова без конца слушать его самолюбивый рассказ о том, как им соблазнилась Лена Шиловская, как полюбила его и, не задумываясь ни над собой, ни над своей судьбой, стала его любовницей.