Ребята, видимо, обсуждали новость, но знали не все. Левка поднял свой веснушчатый и костистый кулак, силу которого знал здесь каждый, и пригрозил:
— …Кто проболтается — во! — И понизив голос до шепота, сказал таинственно и грозно: — Он враг народа.
Новость была тревожная, и все мы притихли, озираясь, — словно нас окружило, близко подступив, что-то страшное. Каждый из нас читал про Павлика Морозова, которого убили кулаки, смотрел кино, как враги народа устроили обвал в шахте, когда Валун и Ваня Курский захотели стать стахановцами. Эти истории тут же были пересказаны. Дошла очередь и до меня. Все знали, что у нас в сенцах забит в стену настоящий штык, которым враги народа, кулаки, пытались заколоть моего дедушку Василия, и я рассказал, как он спасся, а штык этот вколотил в стену, чтобы вешать на него хомут и всякий раз вспоминать про свое спасение.
— Надо следить за ним, — сказал Левка. Незаметно как-то он опять стал главным и командовал ребятами, как и до моего прыжка. — Пойдем подкрадемся, — предложил он и, уверенный, что Все пойдут за ним, направился к хутору.
— Стойте! — крикнул я.
Ребята оглянулись, чуть помедлили и пошли за Левкой.
Обида обожгла меня, как крапива. Я догнал ребят, остановил их и, грозно хмурясь, пошел на Левку. Теперь оставалось только драться.
— Я сказал: стойте! Обдумать надо.
— А чего думать-то? — спокойно возразил Левка, всем своим видом выражая, что понимает причину моей задиристости.
— Чего? Вооружиться надо! — пришла ко мне спасительная мысль.
Мальчишки оторопело уставились на меня, но тут же согласились с предложением. Всех охватил азарт новой, необыкновенной игры, интересной и опасной, и теперь они безоговорочно подчинились мне. Я был командиром и как командир выслушивал ребят. Чем они могут вооружиться? Я отпустил их по домам за палками, косырями, рогатками. Сам же решил вооружиться штыком. Прежде чем пойти вытаскивать его из стены, я огородами пробрался ко двору бабки Пелагеи и, прячась в лопухах, стал разглядывать мужчину. Был он невысок ростом, одет в темное. Веревка вместо пояска поддерживала его залатанные штаны, на босых ногах — женские глубокие галоши. Наверно, бабкины, — догадался я. Мужчина косил, стоя ко мне спиной, и я видел его короткую шею и наголо стриженный затылок. С косой он управлялся хоть и резко, но мастерски, ловко обкашивал кустики смородины возле плетня. Уложив последнюю крапиву, он повернулся и пошел к избе; приставил там к стене косу, а сам сел на порог; свернул цигарку, закурил и привалился к косяку двери, закрыв глаза и подставив лицо солнышку. Он отдыхал, раскинув руки, и было в его лице столько покоя, что мне стало боязно пошевелиться, чтобы шорохом не потревожить его.