– На какой еще яхте? – Тот пожал плечами, потом повторил: – На какой еще, на фиг, яхте? Шевелись, ты, ошибка природы.
Он смотрел, как они идут к гостиничному корпусу – очень маленький Сева и очень большой дядя Саша.
– Заяц! Ну что же ты? Иди кушать.
Он слышал, что его зовут, но молчал. Тень от отеля, огромная и синяя, подползла совсем близко, и он отступил в эту тень и растворился в ней.
На террасе женщина и мужчина отодвигали стулья, поднимались из-за столика, потому что тень подобралась и к ним, но даже в этом новом полумраке было видно, какие они загорелые и красивые, почти одного роста, и волосы одинакового цвета, просто у нее – пушистые, а у него – гладкие. Он потихоньку подошел к ним и встал как бы сбоку, словно бы ему не было до них дела, но так, чтобы они его заметили. Но они соблюдали конспирацию и прошли мимо, словно бы и не знали его совсем, женщина, правда, глянула на него и чуть заметно подмигнула, и сделала вот так пальцами, словно хотела погладить по голове, но сдержалась. Еще бы, подумал он, за ними ведь наверняка наблюдают…
Он стоял и слушал, как они уходят и переговариваются между собой, тихо-тихо, и только когда они в обнимку спускались со ступенек террасы, до него долетел ее печальный голос:
– Бедный мой, бедный. Что же можно поделать… что же тут поделать.
– Ты чего, мужик? – спросил Сергей Степанович.
Он только что вылез из ванны и потому был красный, распаренный и неловкий. Майку и треники натягивал впопыхах, и ткань неприятно липла к телу. К тому же майка была грязная. Он думал как раз сунуть ее в стирку, но тут раздался звонок.
Предпраздничный день выпал на рабочий, что было по-своему хорошо. Тетки из бухгалтерии, хотя и ворчали, что, мол, дома дел невпроворот, втайне радовались возможности похвалиться своими кулинарными талантами и принесли в коробочках оливье и заливное, домашнюю буженину и пирог-лимонник. Лилька, которая ухаживала за вдовым заместителем по АХЧ Мендельсоном, так и вообще притащила нарезку осетрины и банку красной икры. Выяснилось, что Мендельсон осетрины принципиально не ест, и Сергею Степановичу достался дополнительный ломтик.
А он как раз осетрину любил. Но как-то сам для себя жалел покупать, баловство какое-то. А тут праздник все-таки.
Так получилось, что с его, Сергея Степановича, подначками и тостами, отмечали почти до конца рабочего дня, хотя вдовый Мендельсон нетерпеливо дергал коленом, потому что провожал дочь с внуками в Турцию и злился, что Новый год придется встречать в аэропорту, а тетки рвались домой, к елкам и семьям. Сергей Степанович тоже в конце концов поехал домой, устроившись у окна на сиденье автобуса и просто так, от скуки, время от времени протирая ладонью в перчатке запотевшее стекло. В образовавшуюся прореху иногда вплывали из сумерек новогодние огни искусственных елок, пестрые, украшенные серебряной мишурой праздничные витрины, но потом все опять ныряло в тусклые чернильные сумерки, на автобусном стекле нарастал иней, огни расплывались и шли золотыми нитями, словно бы Сергей Степанович плакал, хотя он вовсе не плакал.