Девушка хотела раскинуть руки, однако мать замерла в нескольких шагах от нее, поклонилась и сказала:
— Мира в пути, обережник.
Земля под ногами дочери закачалась.
Не признала.
— Мама… мамочка, — хрипло выдавила обережница. — Ты что? Это же я — Лесана…
Остриковну, будто хватил столбняк, она застыла и близоруко прищурилась:
— Дочка? — женщина неверяще вгляделась в лицо незнакомого странника.
От дочери ее родной остались на том лице только глаза. И глаза эти сейчас смотрели с такой тревогой, что стало ясно — вот эта высокая, худая, черная, как ворон, девка и есть ее оплаканное дитя.
— Лесана!!!
На крик матери — надрывный, хриплый — из избы выскочила красивая статная девушка.
— Стеша, Стеша, радость-то какая! Сестрица твоя вернулась, — женщина повернула к молодшей заплаканное лицо, продолжая висеть на облаченном в черную одежу парне.
Стояна глядела с недоумением, но уже через миг всплеснула руками и взвизгнула:
— Батюшки! — и тут же кинулась к обнимающимся.
Лесана обнимала их обеих — плачущих, смеющихся — и чувствовала, как оттаивает душа. От матери пахло хлебом и молоком — позабытый, но такой родной запах. Стешку теперь было и не узнать: в волосах вышитая лента, на наливном белом теле женская рубаха, опояска плетеная с привесками, толстая коса свисает едва не до колен.
Вот так.
Уезжала от дитя неразумного, а вернулась и увидела в сестре себя. Да не нынешнюю, а ту — прежнюю — которая пять лет назад покинула отчий дом, уходя следом за креффом. Ту, которой Лесане не стать более никогда.
— Ты, дочка, прости, что хлебово-то у нас без приварка. Разве ж знали мы, что радость такая нынче случится, ты ешь, ешь, — суетилась мать, отчаянно стыдящаяся, что встречает дорогое дитя пустыми щами с крапивой. — Сметанкой вот забели.
И она подвигала ближе плошку с густой сметаной.
— Мама, вкусно, — кивала Лесана, неторопливо жуя и с жадным любопытством оглядываясь вокруг.
За пять лет в избе ничего не изменилось. Та же вышитая занавеска, что отгораживает родительский кут. Те же полки вдоль стен с безыскусной утварью. Старенький ухват у печи, стоит на прежнем месте. Ведро деревянное с водой в углу. Все как в день ее отъезда, только старее.
Хлопнула дверь. В избу вошел отец: заполошный, взволнованный. Из-за его спины выглядывал, блестя любопытными глазами, вихрастый белобрысый мальчишка.
— Мира, дочка, — отец нерешительно шагнул к столу, не признавая в высоком жилистом парне родное дитя, и порывисто, но при этом неловко обнял за плечи.
— Садись, садись Юрдон, — зачастила мать, спешно меча на стол щербатые глиняные миски. — И ты, Руська, садись, нечего впусте на сестру пялиться.