Лесана говорила ровно и спокойно, Дружа хмурился и недовольно дергал опоясок:
— Нет.
Девка-вой в ответ кивнула:
— Завтра поутру, до восхода солнца встречаемся у конюшен. Чуть рассветет — тронемся. Мира.
— Мира и тебе, — пробурчал купец, глядя в спину уходящей. А потом повернулся к кузнецу: — Девка? Обоз поведет? Видать, Встрешник нам дорогу перешел!
Кузнец, прервался, перестал тяжко ударять молотом по сплющенной раскаленной полосе, подхватил ее щипцами и окунул в бадью с водой, а потом сквозь шипение, бульканье и пар сказал Друже:
— Радуйся, что она вас поведет. Хранителей благодари. Говорят, сильней в Крепости обережника нет. Она, ежели что случится, и лечить может, — коваль насмешливо сощурил глаза. — А то, что молода… так это изъян поправимый. Со временем пройдет.
Обозник усмехнулся, но все-таки не поверил сказанному, мол, брешешь!
— Собаки брешут, а я говорю, — спокойно сказал кузнец, утирая с закопченного лица пот. — У любого спроси, тебе ответят кто Дарена по ратному двору в пыли катал.
Купец вспомнил дюжего креффа ратоборцев, коего не единожды видел, когда бывал в Цитадели. Могучий мужик. Такой одной рукой пришибет. И девка супротив этакой глыбы вышла? И ринуть смогла? Мужик растерянно перевел взгляд на подмастерье. Парень широко улыбнулся и кивнул, подтверждая сказанное страшим.
— Чудны дела ваши, Хранители пресветлые, — протянул Дружа. — Девка сильнее мужика. Глядишь и впрямь, как по маслу до Свиркова долетим.
В этой избе была на редкость скрипучая дверь. В доме росли четверо ребятишек мал-мала меньше и дверные петли нарочно не смазывали, чтобы слышать, когда непоседливые пытаются ускользнуть в сени.
Майрико уставала от детей. Она привыкла к тишине. Потому лепет, визг и хныканье больно били по душе, тревожили, мешали отдохнуть. Да еще и старший мальчонок, от силы пяти весен от роду, прилип к обережнице и всюду ходил за ней, засыпая вопросами. Креффу нравилась его любознательность, но к вечеру ребенок утомил ее паче чаяния.
Хорошо еще мать сообразила и забрала-таки чадо. Майрико винила себя за черствость, но понимала — малыши могут забавлять ее не больше пары оборотов. Потом их всех хотелось выдрать и расставить по углам. От этого становилось стыдно. Ведь целительница понимала, откуда в ней это. То брала душу досада. Досада, что никогда ей не познать простые бабские хлопоты. Не родить детей, не выйти замуж.
Хотелось ли? Если б было можно! Если бы мог позвать тот, кто каленой стрелой застрял в сердце… сидела бы у печи, ткала бы холсты, обстирывала, готовила, рожала детей. Его детей. И была бы счастлива. Но счастье обошло ее стороной. Оттого и глодала сердце досада. Досада на себя саму, на свою долю, на тех, к кому Благии были не так жестоки.