Я и не заметил, что мы уже давно идем под руку, крича, смеясь и перебивая друг друга. Наконец она остановилась возле какого-то белого здания с большими облупленными колоннами.
– Ну, вот мы и дома, – сказала она и вздохнула.
Я кивнул и сделал неуклюжую попытку ее поцеловать.
– Не здесь…
Она слегка отстранилась.
– Скажи, а почему ты тогда плакала?
– Когда? – она нахмурилась. – Что за бред?
– Ну, осенью. Я сидел в кафе и видел тебя. Ты еще цветы выкинула. Красивые такие. Не помнишь?
– А… – она махнула рукой. – Ерунда. Он был полный придурок.
– Кто?
– Мой бывший…
– А мне сказали…
– Слушай! – перебила она. – Мы сейчас пойдем ко мне, понял? Только обещай, слышишь, что выкинешь наконец этот дурацкий шарф.
Вечерние занятия в тот день как-то сами собой отменились. Мы были слишком заняты друг другом, чтобы отвлекаться на такие пустяки.
Спустя год Джулия вышла за меня замуж.
А еще спустя год она встретила этого историка, развелась со мной и уехала с ним в Калифорнию.
Быстрый завтрак в ресторане, среди столиков, обсиженных людьми, – и вот мы уже идем по каменной улочке, аккуратной и типично каприйской, куда-то наверх, гуськом, смотреть виллу императора Тиберия. Я плетусь позади всех. Перед глазами вижу две спины: треугольную широкую – это Костина, и изящную, словно из женского журнала, спину Роберты. Костя, изредка оборачиваясь к нам, рассказывает одну за другой истории из своей жизни.
– Помнишь, Андрюха, этот писатель, как его… приходил на факультет выступать? Такой очкастый, помятый алкаш. А мы с Валеркой… Помнишь Валерку с португальского?…Пьяные на его встречу приперлись. Писатель что-то говорит, то, мол, сё, мол, главное, понимаете ли, слово, за словом надо следить, слово не воробей, вылетит – не поймаешь. А я встаю и говорю: «А ты, – говорю, – писатель, сам воробья поймаешь?» Он так заморгал, стал смотреть на меня поверх очков. Я ему: «Вон во дворе прыгают, сходи – поймай». И сел. А писатель этот говорит: «Давайте перейдем к другим вопросам». Тут встает Валерка…
Я делаю вид, что слушаю Костю, и, чтобы не думать о Джулии, мысленно считаю пальмы, попадающиеся навстречу: «Одна, две, три, четыре…» Каждая пальма – загадка, истерика. Каждая, медленно истончаясь, ползет стволом в небо и вдруг взрывается охапкой зеленых листьев, будто пробуждается ото сна.
История жизни Тиберия – почти как пальма, как затяжной сон с утренним набухшим пробуждением. Поначалу Тиберий куда-то внятно стремился, на самый верх. Был деятелен – усмирял этрусков и хавков. И деликатен – когда на Родосе в добровольном изгнании извинился перед больными, вынесенными к городской стене. Государственные мужи всегда поначалу деятельны и деликатны. И внимательны к согражданам. Взять хотя бы начало 1990-х и этого осеннего патриарха, который сказал: «Я устал, я ухожу». Устал он… Да от него самого уже все тогда устали.