— Нет.
— Почему?
— А я желтяков для прислуги покупать не собираюсь… Обет есть обет…
Задумчиво покачал головой:
— Э-эх, казанский! Вот это жизнь!.. Ну, казанский, целоваться не будем, а то еще ненароком кусну за то, что своей жизнью живешь… Не жизнь у тебя, казанский, а Китеж… А руку дай.
Князь и разбойник подали друг другу руки. Щелканов каким-то отчаянным, судорожным движением сжал руку Алеся. Потом резко откинул:
— Все. Прощай, казанский.
И пошел не оглядываясь. Новосельцы двинулись за ним. Низкое солнце ярко горело за ними, и они казались не людьми из плоти и крови, а просто темными силуэтами, вырезанными из картона, — движущиеся куклы из театра теней.
Исчезли. Кирдун и Алесь повернулись и пошли к лошадям.
Скрученный папоротник. Салатная под солнцем трава. Только теперь Алесь почувствовал, как ему не хватало все это время Андрея Когута. Он вынужден был сдерживаться, чтобы довести до конца начатое дело, он был в эти часы не просто человеком, не братом и не другом, а главой. Он не мог усадить освобожденного в бричку — и махнуть ко всем чертям.
…А люди между тем вышли из лесу и стояли возле упряжки. И среди них Алесь увидел Андрея, который стоял неподвижно, будто перестали слушаться ноги, и лишь бессмысленно гладил себя по груди.
— Вот и я, — сказал Алесь. — Вот и я, братка…
Был луг, и на нем звенел голос… Была рыбная ловля, когда человек с этим голосом перевозил через Днепр Галинку Кахно… Был бунт, когда этот голос умолял Кондрата… Была ярмарка, на которой этот голос пел Алесеву песню… Было Болото, на котором били кнутом человека с таким похожим затылком…
И вот перед ним стоял человек с огромными синими глазами, с измученной, доброй, почти женской улыбкой.
Друг, брат, дорогой человек.
— Алесь, А-алесь, — сказал Андрей.
Он сделал шаг, и ноги двигались все еще неестественно, хотя он был переодет в запасной Алесев костюм.
Обнимая друг друга, они молчали. И среди всех, кажется, не плакали только они.
…Колеса поначалу прыгали по корням лесной дороги, потом прошелестели через тракт, потом катились полем, потом — уже в темноте — бешено тряслись по дорожным буеракам и корням в Измайловском зверинце.
Устремлялись навстречу деревьям. Весенние звезды горели в ветвях. А два человека в задней бричке все еще молчали. И это молчание было молчанием такой близости, какая редко бывает между людьми.
И лишь у самой «лаптевской» подставы Андрей вдруг сказал:
— Двух вещей не забуду, Алесь. Того, что ты сделал сегодня, и еще двор Бутырской тюрьмы.
— Может, не надо?
— Надо. Последний раз. Чтоб знал. Потом уже не буду.