— День добрый... Я из воинской части восемнадцать ноль сорок.
Чтобы у него не возникло каких-либо сомнений, я вынул и, раскрыв, показал армейское офицерское удостоверение личности со своей фотографией. Он взглянул мельком и молча, с какой-то удручающей покорностью посмотрел на меня.
— Скажите, — приветливо начал я, утирая платком лицо и лоб, будто перед этим долго шел по жаре, — если не ошибаюсь, вы товарищ Окулич?
— Так... — растерянно произнес он.
— Очень приятно... Я здесь в командировке... У меня к вам небольшой разговор... И хотелось бы умыться и малость передохнуть. Не возражаете?
— Можна.
Немного погодя я сидел у стола в бедной по обстановке, но чистенькой, несмотря на земляной пол, хате.
Направляясь сюда, я, между прочим, подумал, что Окулич предложит мне самогона — у него ведь имелся «аппарат», — и заранее решил не отказываться. Я готов был отпробовать с ним любой гадости в надежде, что, выпив, он разговорится. Однако не то что выпить, он даже сесть не предложил — это сделала, выглянув из-за перегородки, его жена.
Приземистая, рябоватая, она возилась в кухоньке возле дверей, потом принесла и поставила на стол крынку с молоком — молча и не налив в стакан — и снова скрылась за дощатой перегородкой.
Я был уверен, что Окулич сам расскажет мне о Николаеве и Сенцове, надо только его разговорить, и сразу доверительно сообщил, что часть моя стоит в Лиде, мы занимаемся охраной тылов фронта, боремся с бандами и дезертирами. Дело это нелегкое, и очень многое зависит от помощи населения.
Окулич сидел на лавке по ту сторону стола, подобрав под себя босые ноги, и молча слушал, и словом не поддерживая разговор. Я сам налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринужденно продолжал:
— Вы, очевидно, нездешний? Откуда родом?
— Из Быхова, — сказал он; у него был негромкий глуховатый голос.
— Могилевский... А здесь давненько?
— Третий год.
— И при немцах здесь жили? — Я обвел взглядом хату.
— Тут.
— А не боязно? — улыбнулся я. — На отшибе-то, у леса?
Окулич неопределенно пожал плечами.
На божнице в переднем углу стояли иконы, католические, хотя Окулич был родом из области, где эта религия среди белорусов не распространена. И что я сразу себе отметил — ни одной фотографии на стенах, никаких украшений или картинок.
Я рассказал ему о Могилеве, где после освобождения мне пришлось побывать, о разрушениях в городе и перевел разговор на жизнь здесь — в Лиде и в районе. Он слушал молча, глядел скорбными, как у мученика, глазами, даже на самые простые вопросы отвечал не сразу и односложно, беседа с ним явно не ладилась. Может, он мне не доверял?.. Он не прочел, не рассмотрел толком мое удостоверение, может, надо ему представиться еще раз?