Гролинская Стефания, 1883 года рождения, уроженка Белостока, из семьи мелкопоместного шляхтича, образование — женская гимназия, по профессии модистка, перед войной владела небольшим пошивочным ателье, сгоревшим в первую неделю военных действий. В период оккупации проживала в Лиде, подрабатывала шитьем женской одежды. Муж был моложе ее на десять или двенадцать лет — эту деталь особо отметил участковый.
В большой комнате, где мы разговаривали, на стене висело несколько фотографий; я успел потихоньку разглядеть изображенные на них лица, выделил и запомнил троих.
На высоком берегу реки, опершись на локоть, лежал благообразный суровый старик; я без труда узнал в нем Пилсудского — хозяйке дома, пожилой польке, он, по всей вероятности, представлялся национальным героем.
На другом снимке над тушей убитого дикого кабана красовался щеголеватый мужчина с усиками и прилизанными волосами, в охотничьем костюме, с ружьем и патронташем; фатоватое, самодовольное лицо — как я предположил, муж пани, Тадеуш Гролинский.
И еще были две фотографии юноши с задумчивым, невеселым лицом — очевидно, сына хозяйки, находившегося якобы в подполье где-то под Варшавой, оккупированной немцами.
То, что пани Гролинская не опасалась держать на стене фотографию Пилсудского, укрепило мое отношение к тому, что она говорила. Во многом я ей верил. Непонятно только, как эти двое, Николаев и Сенцов, прошли мимо нас незамеченными.
Пани Гролинская вызывала уважение и, более того, симпатию. В сознании с трудом укладывалось, что муж этой обаятельной, отменно воспитанной, когда-то, без сомнения, на редкость красивой женщины был рядовой тюремный надзиратель, как поговаривали, малограмотный и глуповатый. Кроме выпивки и охоты, его в жизни якобы ничто не интересовало. Впрочем, погиб пан Тадеуш в сентябре 1939 года в боях с немцами, погиб, чуть ли не бросившись с гранатой под танк, и вспоминали о нем, по словам участкового, как о герое.
— А где вообще вы помещаете офицеров? — поинтересовался я.
— Здесь... Проше пана...
Мы прошли в только что убранную комнатку. Кровати были заправлены чистым, непользованным бельем. Половики отсюда висели на штакетнике. В пепельнице на столе — ни окурка, ни пепла, ни соринки. И нигде никаких следов пребывания вчерашних постояльцев.
Тем временем пожилая женщина на смежном участке — она по-прежнему находилась на огороде прямо перед окном этой комнатки, — завидя на улице соседку, принялась с новой энергией возмущенно выкрикивать что-то по-польски. Капитан прислушивался и незаметно подал мне знак. Но я при всем желании не мог понять, о чем там шла речь.