|
| I longed to experience again the indescribable feeling when, walking in the tropical forest or looking at the sunset in the Bay of Bengal, one is thrilled with ecstasy and at the same time homesick. | Мне хотелось еще раз испытать то невыразимое чувство, когда, гуляя в тропическом лесу или глядя на закат солнца в Бенгальском заливе, замираешь от восторга и в то же время грустишь по родине. |
| I dreamed of mountains, women, music, and, with the curiosity of a child, I looked into people's faces, listened to their voices. | Мне снились горы, женщины, музыка, и с любопытством, как мальчик, я всматривался в лица, вслушивался в голоса. |
| And when I stood at the door and watched Orlov sipping his coffee, I felt not a footman, but a man interested in everything in the world, even in Orlov. | И когда я стоял у двери и смотрел, как Орлов пьет кофе, я чувствовал себя не лакеем, а человеком, которому интересно всё на свете, даже Орлов. |
| In appearance Orlov was a typical Petersburger, with narrow shoulders, a long waist, sunken temples, eyes of an indefinite colour, and scanty, dingy-coloured hair, beard and moustaches. | Наружность у Орлова была петербургская: узкие плечи, длинная талия, впалые виски, глаза неопределенного цвета и скудная, тускло окрашенная растительность на голове, бороде и усах. |
| His face had a stale, unpleasant look, though it was studiously cared for. | Лицо у него было холеное, потертое и неприятное. |
| It was particularly unpleasant when he was asleep or lost in thought. | Особенно неприятно оно было, когда он задумывался или спал. |
| It is not worth while describing a quite ordinary appearance; besides, Petersburg is not Spain, and a man's appearance is not of much consequence even in love affairs, and is only of value to a handsome footman or coachman. | Описывать обыкновенную наружность едва ли и следует; к тому же Петербург -- не Испания, наружность мужчин здесь не имеет большого значения даже в любовных делах и нужна только представительным лакеям и кучерам. |
| I have spoken of Orlov's face and hair only because there was something in his appearance worth mentioning. When Orlov took a newspaper or book, whatever it might be, or met people, whoever they be, an ironical smile began to come into his eyes, and his whole countenance assumed an expression of light mockery in which there was no malice. | Заговорил же я о лице и волосах Орлова потому только, что в его наружности было нечто, о чем стоит упомянуть, а именно: когда Орлов брался за газету или книгу, какая бы она ни была, или же встречался с людьми, кто бы они ни были, то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало выражение легкой, не злой насмешки. |