— Не рыбачила, правда.
Издав тяжелый вздох, морской царь протянул руку, коснулся кончиком трезубца воды, и острие зажглось золотым сиянием. Сияние нарастало, нарастало, нарастало… и вдруг отделилось от трезубца, махнуло хвостиком и поплыло ко мне золотой рыбкой. Самой настоящей взрослой золотой рыбкой! И эта золотая рыбка подплыла, поднялась на волне, умильно заглянула в глазки и вопросила:
— Чего тебе, старче… э-э… тьфу! Здорово, спасительница!
У рыбки был бас. Нехилый такой, грудной, как у мужика-извозчика, курившего десять трубок в день и не гнушавшегося горилкой с ранней зорьки.
— З-з-здравствуйте, — испуганно ответила я, отступая почему-то к морскому царю.
Не, он тоже дядька внушительный, но голос все же как-то помягче будет.
— Обниматься идешь? — вопросил русал. — Ох ты ж радость девичья, обнимательная!
И меня сжали в объятиях так, что разом хрустнули все кости. После по плечу похлопали столь сильно, что спина заныла. И припечатали:
— Не надо, не благодари.
У меня глаза, полные слез, и после похлопываний всю перекосило.
— Ну, — царь морской похлопал по второму плечу, и перекос исчез насильственным методом, — бывай, Станислава Григорьева. Да помни, добрые дела — они завсегда награду находят.
С этими словами он добродушно, как ему, наверное, казалось, расхохотался, отчего у меня в голове зазвенело, потрепал по макушке и исчез во всплеске морских вод!
В тот момент я еще не понимала, что расплата за добро уже близка.
Никто не понял. Пока золотая рыбка не пробасила:
— Все, свобода, мать вашу! Так, девка, где мой аквариум?
— Аквариум? — я все еще не поняла.
— Ну дык, — рыбка с самым мужиковатым видом сплюнула, — за доброту твою, за тепло сердешное, за то, что рыбок золотых из плену басурманского спасла, наш царь тебя и наградил.
— Чем наградил?
Рыбка гордо выпятила грудь колесом и пробасила:
— Мной!
Сделал добро — готовься к расплате.
— Аквариум, говорю, где, захухря недалекая? — грозно вопросил золотой рыб.
С перепугу я плюхнулась в воду и ушла в синее море с головой. И главное, там бы и осталась — тихо, тепло, хорошо и спокойно, но Агата нырнула за мной, ухватила за руку и потащила вверх, а наверху началось:
— Слушай, давай не будем?! — разорялся золотой рыб. — Мне восемнадцатый самоубивец в хозяевах даром не нать и за водку не нать!
И почему мне снова захотелось уйти под воду, а?
— Григорьева, — раздалось с берега, — учти — утонешь, в университет можешь не возвращаться.
Заявление Эльвиры Жутковны вызвало странный диссонанс в моем восприятии действительности, но главное я поняла — смерть у них явный повод к отчислению. Интересно, а трупы подобная дискриминация сильно расстраивает? Не, ну так, чисто теоретически…