Все уезжают. У молодых есть чужбина, куда они могут бежать, чтобы обрести там новую родину, есть будущее и новые пути в жизни, по которым они смогут шагать, думала я, пытаясь улыбнуться. Но мои пересохшие губы и увядшие щеки не складывались в улыбку.
Я никуда не собиралась бежать. У меня нет чужбины, куда я могла бы стремиться. Да и зачем, ведь я и здесь на чужбине. Куда бы я ни уехала, я всегда останусь чужой среди чужих.
Какие бы политические страсти ни бушевали вокруг, меня это уже не касается. Да, я стала чужой всему и для всех.
Меня больше нельзя сломить - я и так уже сломлена навсегда; зато и ничье участие не может меня согреть. Я уже не столько человек, сколько неодушевленный предмет.
Я проводила дни, запершись в доме, - доставала пачку писем сэнсэя, перечитывала их одно за другим и вспоминала свои ответы на то или иное его послание.
Это единственно доступные мне рукописи сэнсэя, потому что из всех его многочисленных сочинений, созданных им на протяжении всей его жизни, и в особенности за долгие годы затворничества, ни одно не увидело света.
После смерти сэнсэя власти запретили выносить его сочинения за пределы дома.
- Похоже, что отец тревожился, как бы его книги, если их напечатают, не принесли мне и матери новых несчастий... - с печальной улыбкой сказал мне сын сэнсэя, господин Какимори.
Заперев калитку, в полном одиночестве, забросив даже изготовление лекарств, я все дни напролет просиживала в сумраке комнат, мысленно разговаривая с сэнсэем. Теперь он снова вернулся ко мне и опять принадлежал мне одной. Так же, как когда-то, в дни заточения, теперь за плетеной калиткой, в этой новой темнице, мы были только вдвоем.
Покинув одну тюрьму, я перешла в другую, только и всего.
Здесь тоже безжалостно летят дни, ночи, годы.
Наступил и миновал 4-й год эры Кёхо (1719 г.)
Как и прежде, я верчу жернов, скатываю пилюли и тем живу.
Изредка я выхожу по ночам в мужской одежде. Но теперь уже ничто не трогает сердца, и я почти никогда не помню, какой нынче месяц, какое число.
Иногда я сижу у очага в домах крестьян-бедняков, но чувствую себя далекой от них, как чужестранка. Я сижу в кругу, очерченном ярко-красным светом огня, смутно слышу их грубые голоса, они доносятся как будто издалека, и даже не пытаюсь понять, о чем они говорят, будто не знаю их языка.
Наступил 5-й год эры Кёхо (1720 г.), потом и он миновал. В 6-м году (1721г.) из далекого Сукумо в области Хата пришло известие о смерти моей сестры Сё. Я прочла письмо сухими глазами и аккуратно сложила его, не проронив ни слезинки.