...Если нас помилуют, я смогу выйти отсюда в неведомый, новый мир и жить, наконец-то по-настоящему жить, - загорелась надежда в моей душе.
Два с лишним месяца, которые протекли с того дня, тянулись мучительно долго. Со дня на день ждала я вести о прощении и страдала больше, чем все это время в неволе.
Мои сводные сестры - и старшая и младшая - не ждали помилования так страстно, как я; напротив, они почти боялись его. "На что нам теперь свобода? - говорили они. - Что она нам сулит? Скитания по большим дорогам - вот наш удел. Уж лучше оставаться здесь до конца дней..."
Конечно, я тоже с тревогой думала о встрече с незнакомым мне миром. А сестры еще больше робели - ведь их жизнь уже клонилась к закату. Так и не изведав, что значит жизнь, они уже завершали свой жизненный путь.
Но я - дело другое. Я хочу жить, впервые жить на свете. Хочу дождаться помилования - ведь тогда я смогу вернуться в город при замке Коти, смогу встретиться с ним...
Душа моя замирала от волнения. Но я тщательно скрывала от всех свои мысли. Таясь от сестер, я верила и ждала, что день освобождения непременно придет. Но кто мог знать - суждено ли сбыться моим мечтам?..
И все же этот день наступил.
Все были взволнованы. Даже сестры, не ждавшие помилования, считавшие свободу скорее бедой, чем счастьем, и те, казалось, были потрясены до глубины души.
Мы засветили лампаду в память об умерших в неволе старшей сестре и братьях и долго, до глубокой ночи, все говорили, говорили. Ночь была уже на исходе, когда пять женщин - две совсем уже одряхлевшие,
остальные тоже, увы, далеко не молодые, - утомившись от разговоров и слез, разошлись по двум комнатам и легли в постель.
Матушка, вконец измученная, вскоре уснула. Ее тихое, чуть хриплое дыхание напоминало звук надтреснутой флейты.
Я тихонько улыбалась во мраке.
Неужели и впрямь настал конец той упорной и злобной ненависти, которую питали власти к потомству моего отца - этого неукротимого, пламенного мечтателя, все поставившего на карту ради своих идеалов и без остатка отдавшего политической борьбе свою недолгую жизнь? Неужели эта жгучая ненависть, столь последовательная в своей жестокости, что, право, оставалось лишь восхищаться ее неизменностью и продуманностью, завершилась в итоге таким сентиментальным актом милосердия и прощения?
О нет, наше освобождение вовсе не означает, что жгучая ненависть властей к потомству отца смягчилась. Тем более наивно предполагать, будто власти нас пожалели или руководствовались какими-то гуманными
соображениями...
Просто с исчезновением мужской линии род Нонака больше не существует - вот разгадка их доброты. Остались, правда, еще три дочери, но всем троим уже за сорок, и вряд ли они еще способны родить детей. К тому же недаром говорится, что "женское чрево - только посредник"... Иначе разве позволили бы власти оставить в доме Такаги девочку - дочь старшей сестры?