Седмица Трехглазого (Акунин) - страница 34
– Бельчанки?
– Мать у них была Бельчанинова, потому Бельчанки. Это мы их так зовем, дворовые.
Говорливую Евдошку особенно и тормошить не пришлось – только поворачивай разговор, куда надо. Повезло Маркелу со свидетельницей. Или, может, простые люди потому и зовутся простыми, что с ними проще.
– А как вы остальных зовете?
– Князя никак – «князь», а в глаза «боярин», он любит, хотя никакой он не боярин. Княгиню Марью Челегуковну – Чугункою. У ней кулак маленький, а будто чугунный. Ух, страшна бывает! Княжна Харита у нас Буренка. Потому что рыжая и бодается, коли осерчает. Хотя так-то она не злая. Только если сильно разобидится – тогда напролом идет.
– А младшую? – спросил ярыга про черноокую красавицу.
– Аглайку? Ртутью. Она как ртуть – быстра, блескуча и ожечь может. Но ее мы ничего, любим.
Маркел сел рядом, вытянул ноги.
– Скажи, Евдоша, а не знаешь ты, когда князь себе лик расцарапал?
– Третьего дня. И не сам он. Это Лукерья ему харю окровянила, мало глаза не выскребла.
– Лукерья? – Ярыга выпрямился. – За что?
– А он в сундук влез, где она приданое копит. Ключ подобрал или что, не знаю. И вытащил волосник златопрядный – Лукерье на прошлые именины тетка подарила, богатая. Что крику было! Князь бежит, за рожу держится. Орет: «На отца руку подняла! Прокляну! Отрину!» Лукерья за ним. «Убью! Не родитель ты мне – Ирод!» Смехота…
Девка захихикала.
Эка оно как, у князей в теремах, подивился про себя Маркел. Тоже ведь люди.
Однако в каморке становилось душно.
Он поднялся, толкнул дверцу – так дышать было вольготней.
– Ночью, поди, нараспах держишь?
– Ага. Не то задохнешься тут.
Небрежно, как бы в продолжение прежнего разговора, ярыга спросил:
– Крепко спала? Не слыхала чего?
– Поспишь у них. Шастают. Пол-то старый, скрипучий. Хоть на цыпках крадись – слышно.
– А кто-то крался?
– Было.
– Задолго перед тем, как учинился крик?
Евдошка задумалась.
– Не скажу… Я скоро сомлела. Пробудилась, когда Марфа заголосила.
Очень довольный разговором, Маркел встал с лавки.
Теперь – к младшей княжне. Вдруг она тоже ночью что слышала?
Аглая Борисовна по прозвищу Ртуть на простой вопрос – крепко ли ночью почивала – долго не отвечала, рассматривая сыскальщика своими черными матовыми глазами, которые по временам посверкивали льдинками или, уместней сказать, звездочками. Будто перед княжной объявился некий пока что неразъясненный предмет, и еще непонятно, надо ль удостоить его внимания.
Маркел слегка поежился. Внимательный, изучающий взгляд действовал на него странно. Щеки стали горячими, а руки холодными. Сердце сжалось, сбилось дыхание. А еще перепутались мысли, и юнош уже сам забыл, о чем только что спрашивал. В детстве у Бабочки была сказка про птицу Сирин, у коей глава и грудь прекрасной девы, тулово соколицы, огненные крыла и волшебный голос: как зачнет петь, человек всё забывает, самого себя не помнит. Аглая даже и не пела, просто глядела, а вышло то же самое.