Однажды, следуя под конвоем по открытой галерее, Талик увидел идущего ему навстречу ещё одного человека, но не в кислотно-салатовом одеянии здешних врачей, а в арестантской робе смертников! При виде этой полосатой балахонистой одежды ему чуть плохо не стало. Сопровождавший арестанта орк разразился ругательствами в адрес «болванов-координаторов» и впихнул своего подопечного в боковой коридор. Персональные орки Талика — аж два! — культурно предложили «следовать вперед, по сторонам не смотреть» и некультурно подхватили под локти. Но не посмотреть он не мог. Одного взгляда в коридор хватило, чтобы усомниться в однозначном назначении заведения. Арестант стоял лицом к стене, руки за головой, а орк в зеленом халате как мог перекрывал обзор и проводил Талика совсем нехорошим взглядом. Похоже, что здесь исследовали не только попаданов, но и преступников. И внутренний голос подсказывал, что от одного до другого не такая уж пропасть. На всякий случай Талик с притворным ужасом поинтересовался у своего конвоя: «Маньяк, да?», получил в ответ неопределенное «угу» и решил вести себя образцово. Больше ему ничего не оставалось. Общаться со здешней техникой на пальцах он не умел, способов отлова беглых пациентов не знал, устройства общественной жизни — тоже, а о крыльях пока только мечтал. Зато впереди маячила перспектива попасть в некий мир, где передвигаются на лошадях и шьют сапоги для демонов. Вот там-то Талик и надеялся на то, чего так опасался местный контингент: на полную реализацию. Все тот же внутренний голос подсказывал, что главное — вырваться из-под надзора.
Но не сказать, чтобы уж совсем ничто не скрашивало тягостного ожидания «светлого завтра». Встречи с Басиром и Нальдо раз в два дня за ужином очень быстро переросли в нечто большее, чем просто встречи. Почти тоже самое Талик переживал в летнем лагере в родительский день, когда приезжала тетя Зина. Когда к исходу второй недели Баська, краснея, сунул ему что-то под столом, пока не видит остроухий начальник, Талику чуть не стало стыдно за свое писательское прошлое. По запаху он сразу определил: еда. Гномыш весьма своеобразно выразил признательность за знание попаданцем русской классики. Едой оказалась большая конфета-тянучка. Талик чуть не склеил свои демонические челюсти, поедая её как Штирлиц, ночью под одеялом. Чувствуя не только признательность, но и ответственность, он на всякий случай съел и обертку, чтобы ничем не выдать Баську. Ущерба демоническому желудку эта пища не причинила, хотя упаковка была точно не бумажная.