– Я думала, вы все умерли, – сказала мама и с удивлением обвела взглядом комнату, в которой здесь и там сидели, стояли и висели братья.
Они все расхохотались до слез, и схватились за животики, и принялись тыкать пальцами в мою сторону, потому что больше не могли терпеть.
– Нет, нет, мы живы, – хотели они ответить маме хором, но от смеха у них не получилось.
– Почему вы тут сидите в темноте? – спросила мама.
Братья стали выдумывать ответ на мамин вопрос.
А я превратился в черепашку. Втянул голову в плечи и залез под одеяло, в темноту, чтобы умереть там от обиды и горя. Тому, кто захотел бы меня спасти, следовало спешить: в его распоряжении оставалось всего несколько минут.
Мы видели, как Куммелинг приближается к нашему дому. Он тяжело навалился на руль своего велосипеда и ехал через мостик с трудом, виляя и покачиваясь. «Бедняга Куммелинг», – говорила всегда мама, потому что считала, что его скрючило от ревматизма.
А мы считали, что его перекосило от пьянства. Мы видели это по его лицу и чуяли по запаху. Он разговаривал предложениями вообще без глаголов, так что его никто не понимал, и постоянно чесался там, где чесалось. Под шапкой, или под одеждой, или в затылке, если о чем-то думал. Куммелинга все старались избегать, от встречи с ним во рту появлялся неприятный привкус.
Но ему повезло, у него был кролик. У него был единственный во всей округе кролик-самец, о котором было известно, что он отлично делает свое дело, да еще и с доставкой на дом. Все говорили, что имя кролика очень ему подходит: его звали Терпи.
За пользование кроликом Куммелинг спрашивал рюмку можжевеловой водки, а можно и две – это ведь ничто по сравнению с выводком крольчат, который появится на свет через месяц.
Когда Куммелинг еще издалека помахал нам рукой, мы принялись подталкивать друг друга в бок и во все горло кричать маме, чтобы она уже несла можжевеловую водку, а сами обогнули дом и побежали в сад за сараем, где были наши качели и песочница. Наделю назад папа поставил там же рядом буфет, в котором раньше хранился воскресный сервиз. Верх буфета папа обмазал варом, дверцы заменил окошками со стеклом, а в том отделении, где раньше стояла самая большая утятница, теперь сидела наша крольчиха на чистой соломе.
– По-моему, она догадывается, – сказал мой брат.
– Она догадывается, что́ сейчас будет, – сказал другой брат. – Гляди, как она смотрит.
Я не понял, что он такого увидел. По взгляду нашей крольчихи Веры я ничего не замечал. Глаза у нее были круглые, карие и милые, как всегда. Я не обнаружил в них никакой догадки или мечтательности, да и носик ее никакого желания не выражал.