Сигарета погасла.
ГЕРБЕРТ: И ребенок родился мертвым. Не надоест?
Округленность
глаз.
ФРАНЦ: Я тебе кто, еврей? Всё теоретически выполнимо, лишь Фюрер недостаточно твёрд. О, это не осуждение, я не знаю никого в истории человечества, кто обладал бы достаточной стойкостью для такого размаха. Сталин чуть тверже, пожалуй, потому что озлобленней – бурлаков навидался. Но у него и мечты поменьше. Его идеи осилят и недолюди, если их хорошенечко припугнуть. Но рано или поздно, и его детище свалиться – демократичность, как ржавчина, проедает всё. И знаешь, этим по-своему мне даже нравятся Томми, они же не виноваты, что люди такие. Муравьев больше, чем львов, и, в конечном итоге, они доедают львиные туши. Доедают с долей насекомой гордости – такой хищник великий был, а они такие ничтожные, такие ничтожные, а съели, ура – еще грацией, силой и смелостью стало меньше! Такие вот обычные люди – трусливая храбрость с отдушинкой падали.
Что-то волнующее было в шепчущей черноте,
требующее
и древнее –
обещающее,
наверное,
бога.
ФРАНЦ: И вообще, что за странный вопрос! Неужели я откажусь от полета лишь оттого, что он будет недолог?
Волнистая
целостность
жидкого серебра
мечтала
быть потревоженной.
Брошенный камень сказал «уп».
Случайный,
глуховатый «уп»,
в котором нашлось вдруг
столько Германии.
Столько
глубокого,
серебристого мира.
Свинцового,
свежего,
звонкого –
настолько языческого,
что даже христианство сделалось здесь
твердым
и яростным,
непрощающим
пакостей.
Спокойнейший,
непоколебимый «уп»,
мило мечтающий
о своём Рагнарёке.
ФРАНЦ: Герберт! Он стоял здесь. Он не мог тут не стоять.
ГЕРБЕРТ: Кто?
ФРАНЦ: Герхард! Герхард Маттиас Людвиг фон Вертфоллен. Тевтонец, побывавший в крестовых походах, а затем… решающий прусский вопрос. Я точно знаю, он стоял на этом вот месте, только на каких-то семьсот лет раньше, смотрел на эти синеющие тени и тоже думал, что дикари – неистребимы.
Похоже, природе
подобные воспоминания
тоже
отогревали
её замерзшую кожу.
ФРАНЦ: Меня в пять лет поразило его надгробие. Мастерская лепка! Ты думаешь я… я бы так… если у меня и был бы кумир, то это он. Спокойствие, собранность в прозрачнейших веках, в губах. Живой, сейчас встанет. И юный. Звонкий от неостановимой воли собственной. Тяжелой – сталь, а свежей – колокола. Ты думаешь, мы хоть немного похожи?
ГЕРБЕРТ: Не отличить. Только кудри отпусти.
Тишина.
ГЕРБЕРТ: Я не шучу.
Роса.
И желание
встряхивать,
стряхивать,
очищать –
ваять, отсекая всё лишнее.
А затем – ощущение величия
и тихого,
всеобъемлющего
наслаждения большим.
Господи, как же хочется…
И как допустил ты
все эти картины, истории, песни –