Певец отложил рубаб, выпил прохладного вина и сухо кивнул в благодарность за восторженные похвалы. Он словно бы устал от песни.
— Может, благородный Анастасий споет нам свою песню? — осторожно спросил Исфандияр-мобед.
И сразу раздался голос Азада:
— Друг мой, Анастасий, окажи честь мне и моим гостям.
— Да, да, — поддержал Азада Фахлабад.
— После песни Фахлабад-гусана мои стихи, как вода после вина. Не желайте моего позора, — тщательно подбирая персидские слова, ответил Спонтэсцил.
— Мы очень просим тебя, Анастасий.
— Хорошо, я прочту вам. Но только не свои стихи… Это стихи древних поэтов из Александрии, собрал которые Агафий-схоластик, ромейский ученый и поэт. Я перевел два маленьких стиха на ваш язык. И если стихи не понравятся вам, то виновен я, неискусный, а не славные поэты.
— Просим, — сказал Фахлабад и возлег поудобнее, приготовившись слушать.
Анастасий кашлянул, прочищая горло, и начал ровным голосом, стараясь передать плавность оригинала:
Я не гонюсь за венком из левкоев, за миррой сирийской,
Пеньем под звуки кифар да за хиосским вином,
Пышных пиров не ищу и объятий гетер ненасытных, —
Вся эта роскошь, друзья, мне ненавистна, как блажь.
Все слушали внимательно, тогда Спонтэсцил возвысил голос:
Голову мне увенчайте нарциссом, шафранною мазью
Члены натрите, мой слух флейтой ласкайте кривой,
Горло мне освежите дешевым вином Митилены,
С юной дикаркой делить дайте мне ложе любви!
Персы удивленно молчали. Их слуху были привычны богатырские песни, воспевающие войну и подвиги. Только Фахлабад, с вдруг оживившимся лицом, попросил:
— Еще!
— Хорошо. Еще одно, — спокойно ответил Спонтэсцил и понял, что волнуется.
Никто из нас не говорит, живя без бед,
Что счастием своим судьбе обязан он;
Когда же к нам заботы и печаль придут,
Готовы мы сейчас во всем винить судьбу
[2].
Спонтэсцил махнул рукой, взял полную чашу. Жадно и долго пил. А когда оторвался от чаши, встретил внимательный взгляд Фахлабада.
— Ты настоящий поэт, Анастасий, — тихо сказал маленький мервец, собирая в улыбку морщины на смуглом лице.
— Я же сказал, что это не мои стихи, — ответил Спонтэсцил.
— Но ты дал им жизнь на языке пехлеви. А дать стихам жизнь на другом языке может только настоящий поэт. — Фахлабад поднял чашу, обвел глазами всех и крикнул:
— Анастасию-гусану — хайом!
— Хайом! — громко отозвалось под сводами зала…
Борисов проснулся днем от настойчивого звонка у входной двери. Пошатываясь от слабости, пошел открывать.
Приехал Гриша.
— Слушай, Валька, у тебя действительно вид неважный, — сказал Шувалов, пристально глядя на него.