В этот же день Виктор уехал из камеры. А через несколько дней я встретил его на следственке. Он поздоровался, улыбаясь, и сказал, что действительно думал, что мы — я и он — проходим по одному делу (убийства Щербаня и Гетьмана), и поэтому, для разработки, нас и посадили в одну камеру. И ещё — что он читал в газетах, будто заказчиком убийств Гетьмана и Щербаня является Шагин. Однако сейчас ознакомился с материалами дела и увидел, что фамилии Шагина там нет.
— Зато теперь ты знаешь точно, — сказал я, — что не во всё, что пишут в газетах, нужно верить.
А через некоторое время по раскрытию убийств Щербаня и Гетьмана Генеральная прокуратура прессе давала комментарии.
— А как же Шагин? — спросил один журналист.
— Мы намеренно печатали, — ответил прокурор, — что Шагин причастен к убийству Щербаня и Гетьмана, чтобы настоящие заказчики и организаторы не подозревали, что мы вышли на их след.
В этот же день на следственке я встретил Влада и, вспомнив умолявший взгляд Палыча, взял для него спиртное. У Палыча было два состояния: либо более-менее нормальное после выпитых через каждый час ста граммов, либо глубокая депрессия с сидением подолгу на наре с опущенными глазами, с фотографией жены в руке. После чего он клал фотографию на стол, говорил: «Ненавижу!» и ложился на нару. А потом всё повторялось вновь.
Влад спросил меня, было ли у меня свидание с супругой. Я ответил, что не было с того момента, как меня посадили, то есть полтора года назад. И сколько Оля ни обращалась к следователю, он ей в свидании всегда отказывал. Влад же ответил, что может помочь в этом. Но я нашёл повод возразить, сказав, что наслышан о записывании разговоров в комнатах свиданий СИЗО оперативниками. А потом — о прослушивании и просматривании этого материала как фильма.
Влад сказал, что его девочка-адвокат сама поговорит с Олей и что есть вполне безопасный и даже законный вариант. Для этого должны быть паспорт и любой студенческий билет. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что МНЕ не надо. Однако добавил, что его адвокат сам может поговорить с Олей. Когда меня привели в камеру, Палыч сидел за столом и смотрел на фотографию.
— Ненавижу! — сказал он. — Он же мог сделать так, чтобы этого не было! Он же мог посадить меня к Вам раньше — и тогда Алла, может быть, была бы жива. И не ставить потом у двери табуретку и садить на неё дежурного заглядывать в кормушку! Он меня посадил сюда, чтобы не носить передачи самому! Он что — думал, что я сразу не понял, чего он от меня хотел? Ненавижу!
Так Палыч разговаривал то ли со мной, то ли с собой, пока я мыл руки и переодевался. А потом выпил сто граммов и, будто желая снять грех с души, сказал, что этот молокосос, Серёжа Старенький (лейтенант, оперативник СИЗО, за которым числилась наша камера), — его родственник (племянник).