Вообще-то я в какой-то мере оказался прав, предугадав, что Годунову-старшему не совсем понравятся некоторые мои слова, которые он позже, находясь со мной в своей Думной келье, слегка покритиковал, заметив насчет излишней прямоты и перегибания палки.
Но я не остался в долгу и возразил царю, что эту палку успели изрядно скособочить, укрывая царевича от грязи мира, и теперь только для того, чтобы ее выпрямить, надо эту палку гнуть обратно, и никуда от этого не деться.
Борис Федорович подумал и… согласно кивнул.
— И то верно. — После чего неожиданно произнес: — Был бы я не государь, а хотя бы князь, то за такую науку для сына… — Он перевел дыхание (видать, снова нездоровилось) и выдал: — Я б тебе в ноги поклонился.
Вот это да!
Хоть стой, хоть падай!
Честно говоря, я попросту обалдел и решил, что ослышался. Переспросить, что ли?
Но тут же последовало продолжение:
— А так, хошь и вдвоем мы с тобой, не зрит никто, окромя мово мальца, вот тебе моя отцовская благодарность. — Шагнув ко мне, он властно притянул мою голову к себе — уж очень не совпадал у нас с ним рост — и поцеловал меня в лоб и щеки.
Я стоял, приятно изумленный, в ожидании пояснений. Уж очень интересно, что именно так понравилось царю-батюшке. Тот не разочаровал:
— Я и сам ведал, что надобно ему сказать как-то о том, что, егда правишь с одной добродетелью, на царском стольце долго не усидишь, а все не решался. Словов таких подыскать не мог. Что поведать — понятно, а яко обсказать помягше — загадка. Ты ж, княж Феликс, ныне не в бровь, а в глаз угодил. Сурово, конечно, излиха, но и тут ты прав — иначе палки не распрямить.
Что ж, раз Годунов так доволен моим уроком, самое время потолковать о некоем влюбленном безумце…
И я выдал.
Если кратко, то суть сводилась к тому, что мне будет удобнее всего под видом бежавшего от царского гнева учителя царевича — тут все по-честному — проникнуть к самозванцу, величающему себя сыном Ивана Грозного, и выяснить насчет падучей.
Дабы расспросы не вызывали подозрений, сказаться еще и лекарем. Если падучей нет, то тут у Годунова в руках появится блестящий козырь — эдакий неубиенный туз, крыть который будет нечем.
— А ты сумеешь лекарем-то? — усомнился он, но тут же, очевидно вспомнив свое спасение от смерти, смущенно улыбнулся. — Хотя да, чего там. Кой в чем всех прочих за пояс заткнешь. Одначе была у нас с тобой гово́ря о черной немочи, — вяло отмахнулся он. — Али запамятовал?
— Помню, государь, — кивнул я и выложил свой единственный, но мощный козырь: — Только тут не в ней одной дело. Видение мне про него было. Давно уже, аж прошлой зимой. Я, признаться, тогда толком и не понял, что за люди и какой город, — такое тоже бывает. А вот теперь догадался, что мне господь показал и к чему оно.