— Что же ты сторожила?
— Мне казалось, что вот-вот снизу, сквозь пол, прорвется пронзительный ликующий смех этой женщины. Этого никогда не случалось, и все равно я горела ожиданием. Этот раскатистый смех должен был замкнуть цепь предательства. Я ушла от матери, отец предал меня. Та женщина обманывала какого-нибудь хромоножку, который не мог побежать за ней, чтобы удержать ее. Я придумала этой женщине в мужья несчастного калеку, который, мучаясь ревностью, катается по полу и колотит тростью по ножкам стульев. Конечно, все это во время войны, у большинства женщин не было мужей.
— И чем эта история закончилась?
— До сих пор не знаю. Просто однажды вечером она не пришла в мастерскую. На второй и на третий вечер тоже. Так и отстала. Но беды мои на этом не кончились. Однажды, когда я вошла в мастерскую, я застала отца за полировкой больших гнутых спинок кровати, отделанных красным деревом. Я просто онемела. Красное дерево в то время было очень редким, конечно же этот материал сохранился еще с довоенной поры и мог использоваться лишь для особо важных заказов. Сердце у меня заколотилось. Я подумала, ну вот, теперь эта крадущаяся женщина потребовала себе кровать из красного дерева! В своем представлении я видела ее сидевшей, скрестив под собой ноги, на этой проклятой кровати красного дерева, плечи ее отражались и изгибались волнами на полированной поверхности, она показывала мне язык, красневший между перламутрово-белыми зубами, и вынимала из волос шпильки, светлая челка спадала на лоб, пряди налезали на глаза.
— Кому досталась эта кровать красного дерева?
— Одному немецкому полковнику.
Лео расхохотался.
Юлла сохранила прежнюю озабоченность.
— Теперь моя дочь уже в переходном возрасте, а я и понятия не имею, каким представляется ей взрослый мир. То ли она видит и воображает его таким же отвратительным или нынче дети другие?
Лео так и не узнал, почему фру Улла доверила ему свое детское переживание.
Морская скрипка была опрокинута, морская трава проросла сквозь бетон, свисала и опутывала Лео.
Со временем вечно заскорузлые от масла и грязи шоферские руки посветлели, на ладонях сгладились покрытые некогда роговым слоем мозоли, подушечки пальцев стали мягкими и приняли прежнюю форму; самой тяжелой ношей министерского служащего был полупустой, в гармошку портфель с металлическими уголками. Бывший неизменный головной убор, овчинная финская шапка, валялась невесть где. Лео давным-давно носил чуть набок модную велюровую шляпу. Вот такой городской господин однажды и очутился на одной дорожке с Айли.